"Два мира "

Русские ведомости. - 1910. - 20 нояб.

Статья посвящена памяти Л. Н. Толстого, скончавшегося на станции Астапово 7 (20) ноября 1910 года. Л. Н. Толстой был для Ф. Крюкова примером отважного борца, непримиримого и насилию, лжи, ханжеству, социальному эгоизму, попранию нравственных общечеловеческих норм. Особенно возмущала Крюкова политика тех, кто предавал анафеме имя писателя.

Прошла зыбь, взволновала поверхность житейского моря...
Думалось до этого, что оно прочно успокоилось, улеглось, застыло, закутанное густой и тяжкой пеленой туманов. А вот дунула великая смерть - и ожила застывшая гладь, кругами пошли валы, и идут дальше и дальше, до самых крайних пределов земли.
И вот видишь эту взволнованную поверхность житейского океана, когда слышишь гул и ропот в его верхнем слое, страстно хочется заглянуть туда, вглубь, где "вековая тишина", темь, загадочное безмолвие: доходит ли туда шум сверху? ощущается ли и там отражение волнующего нас события?
И всякий раз, когда хоть маленький отзвук доходит оттуда, хоть крошечный уголок плотной завесы приподнимается перед жадно ожидающим взором, охватывает особенное волнение: два мира голоса подают друг другу, два мира, разделенные глубокой исторической трещиной, - повинная работе и темноте масса и "город на горе", люди мысли... Осыпается разделяющая стена, которую, может быть, больше всех нас чувствовал гениальной совестью своей Лев Толстой...
- Что за человек Толстов? Слыхал чтение: болен он, вся Россия о нем соболезнует, - праведной жизни человек, и вижу, что отлучен от церкви... Монахов понагнали к нему...
- Вы грамотны?
- Плохо. За меру картошки учен, какая грамота наша...
- Никогда не приходилось читать того, что Толстой писал?
- Нет, господин. Я - вокруг лошади. А лошадь - что ребенок малый: смотри да смотри за ней, чтобы вовремя напоить, корму положить, одеть, подстилку переменить, - где нам читать... А слыхать - слыхал, что для цели той человек живет, чтобы жизнь вечную себе заслужить... никого не страшиться... говорит нации тех людей, что работать не работают, а в карманы гребут, - чтобы работали... Попов укорял, что веры у них нет... Это - я считаю - справедливый человек... Умер, - говорите? Ну, царство ему небесное, вечный упокой...
Разговор происходил на финляндской территории. Ехал я па финских санках по пустынной дороге, среди молчаливых стен елового леса, а извозчик, - с виду типичный "вейка": па голове - треух с овчинным махром, коротко острижена седая щетина на бороде и усах, - оборачивается и вдруг спрашивает: "Что за человек Толстов?"
- Вы - финн? - спрашиваю с удивлением: очень уж чисто говорит по-русски мой "вейка".
- Никак нет. Коренной орловец.
Оказывается, более полутораста лет назад орловский помещик продал 12 семей крепостных, и из центра России их перевели на фабрику в Выборгскую губернию, тут они и акклиматизировались. Мой возница около 40 лет был рабочим на заводе, на заводской работе потерял глаза и стал извозчиком: по будням возил лес на фабрику, в праздники - пассажиров со станции.
Книжки читал, но изредка. Любил читать газетку, когда попадется. Толстого никогда не читал, но о Толстом читал и слышал, и все такое необыкновенное слышал, хорошее, волнующее мысли, что вот не может успокоиться, хочет знать о нем подробнее и обстоятельнее.
- Умер?.. Вечная ему, любушке, память... Что же, и панафиды не прикажут служить? А спросить бы их, в какую они веру веруют, близко ли они сами-то к Богу?..
Я слушал старика, и мне казалось: идут волны от дуновения великой смерти, идут и вширь и вглубь, вдут до пределов земли...
Мыслью я перенесся в родной свой угол - далекий, глухой угол русской земли. Четыре года назад это было. Пошел я посмотреть станичную ярмарку. Пестрый гомон, шум, песни, расстроенный орган на карусели - немножко дико, но оживленно и с виду весело и беззаботно. Представитель власти подошел ко мне, - станичный атаман, - обменялись мнениями о погоде. Потом присоединился к нам почтенный старик, солидный хозяин, местный житель. С некоторой таинственностью он вынул из кармана небольшую книжку и, хлопнув ладонью по ней, сказал, обращаясь к атаману:
- Вот, ваше благородие, книжка! Вот какие книжки читайте...
Старик был, видимо, тронут и отравлен книжкой - время такое тогда было.
Атаман лениво, снисходительно, двумя пальцами взял книжку и посмотрел заглавие.
- Почитаем, - сказал он томным, изнеженным голосом человека, утомленного делами большого масштаба, - Посмотрим, посмотрим... Толстой?.. Что же, можно...
А на другой день при рапорте отправил книжку по начальству. Начальство в нашем крае - военное, на дело взглянуло без послаблений, и старика-пропагандиста долго таскали по разным инстанциям, допрашивали, стращали. А он с героическим упорством повторял:
- В книжке все - законное... Самая истинность. И искренне недоумевал, как этого не видят люди, угрожающие ему всяческими ранами и скорпионами... Поплатился, конечно.
Года через два после этого мне пришлось быть на проводах в полк молодого казака, моего соседа и приятеля. Среди подвыпившей, отнюдь не грустной, немножко шумной, поющей и болтающей компании был особенно великолепен молодой "приказный" (ефрейтор) Сафронов, иначе - Гришка Шило, как его звали "до службы". Всем присутствующим он импонировал не только своими новенькими галунами па рукавах теплой, ватной поддевки, которой не снимал, несмотря на чудовищную духоту в натопленной и набитой людьми хате, но и необыкновенным, уверенным, подавляюще рассудительным красноречием, которое он расточал в виде наставлений прошедшего служебный стаж воина молодому служилому, только что вступающему па оный путь, наивно и растерянно глядевшему прямо в рот оратору.
- Перфил, помни: присяга есть клятьба... Строго наблюдай по уставу чинопочитания... Служи порядком... Вот я, к примеру: раньше меня более никак не звали - Гришка Шило, а теперь - приказный и кавалер... Имею за храбрость...
Он вынул из кармана медаль и приложил к груди. Медаль, кажется, произвела впечатление.
- Вот и ты, Перфил... Дай Бог и тебе заслужить. Лишь старайся, а то заслужишь. На часы поставят - гляди.
- Не раздави...- послышался иронический голос. И через минуту закипел горячий спор между приказным кавалером и тоже служилым, но тронутым иными веяниями и впечатлениями казаком.
- А ты бы про шестую заповедь помянул - вот о чем не надо забывать, - горячо говорил новый оратор, - Ты бы из божественного писания слова два сказал. На что-нибудь там сказано: не убий!..
- Кого?
- Да всякого человека.
- И литовца, к примеру? Ведь христианина - это так, а латыш, например, - первый бунтарь... Злые такие, черти:
лишь зазевайся, сейчас чем-нибудь огреет. Первые враги внутренние!..
- Обратись к Евангелию - увидишь, как надо жить и знать, кто враги...
Спор скоро сделался общим, и, к моему удивлению, в этой потомственно военной, всю жизнь под бдительным оком всевозможных военных начальников воспитываемой среде сторонник Евангелия не оказался одиноким. У их противников, немало горячившихся, не оказалось даже в запасе никакого прочного теоретического обоснования службистости, кроме вопроса о самосохранении.
- Ты бы пошел да подставил лоб лысый под пулю, тогда и говорил бы, рябая харя...
- Я ходил... Я, брат, ходил!.. Потому и говорю: не обижай сам - и тебя никто не тронет. В божественном писании сказано: имей любовь к ближнему, а ближний - всякий человек, созданный по образу Божию...
Конца этого спора я не дождался, ушел - очень уж жарко и шумно было. Но, встретившись как-то после с тем казаком, который выражал взгляды "от божественного писания", я не утерпел: спросил, откуда он почерпнул столь невоенные мысли.
- А вы почитайте Толстого книжку. Золотая книжка! - сказал он, - Только народ-то у нас... горе! Скотина и то имеет обоняние, оглядается. А наш народ - ничего... прямо ни-чего не смыслит!..
Думаю, что он не совсем был прав в своем пессимистическом взгляде на народ, преувеличил, "перегустил" мрачные краски. Имею основания думать так, держа сейчас в руках простое письмо из того глухого уголка... "Угас свет правды - такой громогласный, правдивый человек, а теперь уж не подаст голоса оттуда. Далек я был от этих двух человек, новопреставленных, и ум мой даже малую их часть не осваивает, а потерял как все равно самых близких и дорогих по плоти: то, что есть ихнего во мне, доносу до могилы..."
... Кругами идут валы встревоженного моря житейского, идут вширь и вглубь и дойдут до пределов земли...