НА ТИХОМЪ ДОНУ.

В очерке «На тихом Дону» К. дал в форме путешествия от станции Себряково до Новочеркасска наиболее полную для девяностых годов картину местных общественных нравов, осветил экономическую жизнь края и тему исполнения воинской повинности донскими казаками.



— Станция Себряково, поезд стоитъ восемь минуть!
Я выглянулъ въ окно. Знакомая картина, которую я всетаки давненько уже не видалъ: толпа хохловъ-извозчиковъ на платформе небольшого вокзала, два или три казака въ старыхъ фуражкахъ съ промасленными верхами и красными околышами, впереди начальникъ станции и старичекъ-жандармъ, три некрасивыхъ барышни въ шляпкахъ,— все въ томъ же виде и порядки, какъ и всегда.
Я собираю свои вещи и въ два приема вытаскиваю ихъ на платформу. Высокий старый хохолъ съ кнутомъ подъ мышкой тот часъ подвигается ко мне.
— Вамъ извозчика потребуется? — дипломатически осведомляется онъ.
— А далече ехать? въ слободу? — обращается другой.
— Нетъ, подальше.
— А какъ, по крайней мере?
— Въ Г— скую станицу.
— Что-же, можно и туда, — снисходительно говорить одинъ изъ окружившихъ меня возницъ: — пять рубликовъ пожалуйте, и мы отвеземъ... У меня лошадь воть тутъ стойтъ сейчасъ, у крыльца; извольте посмотреть: ракета, а не лошадь...
— Какая у него лошадь! Пожалуйте со мной: у меня — пара Къ чаю дома будемъ! За три рублика отвезъ бы...
— Эка галманъ безсовестный ! Ваше благородие ! У него лошадь о трехъ ногахъ, до слободы не доедетъ, станетъ кверху спиной... Прошедший разъ онъ барыню одну середи дороги ссадилъ...
— Эка бродяга, с сынъ! ему лишь бы пассажира отбить!
— Позвольте, господа!— раздается где-то за спинами побра-
нившихся извозчиковъ знакомый мне голосъ моего кучера Ивана
Павлова, который съ трудомъ протискивается черезъ толпу обступившихъ меня хохловъ.
— Здравия желаю, Ф. Д. Съ прибытиемъ!— торжественно говорить онъ.
Я радъ ему, какъ родному. Одинъ звукъ его голоса напомнилъ мне, что я почти уже дома, въ родной станице, что чужая сторона осталась где-то далеко, а здесь свое, родное, близкое сердцу, о чемъ давно думалось, мечталось, что такъ хотелось видеть, Вотъ сейчасъ передо мной откроется широкий, молчаливый просторъ родной степи съ ея флегматическимъ обитателемъ на маленькой лошадке или на быкахъ; сейчасъ я поеду по мягкимъ, пыльнымъ степнымъ дорогамъ и услышу однообразно-тягучую, безконечную, какъ степь, казацкую песню. И какая-то детская радость невольно охватываетъ меня...
— Въ багаже есть чего?— говоридъ между темъ Иванъ, отбирая у меня вещи.—Пожалуйте фитокъ, я получу. А вы въ классе
обождите.
Черезъ часъ мы уже въ степи. Солнце низко, надъ самой горой — восьмой часъ вечера. Ласковый ветерокъ бежить намъ на встречу. Отъ горы ложится длинная тень. Степь кажется зеленее и шире, чемъ изъ вагона, краски мягче, дышется такъ легко и вольно. Сутуловатая спина моего кучера мирно и медленно покачивается передо мной на козлахъ. Иногда онъ оборачнваетъ ко мне свое добродушное, смышленое лицо — больше, впрочемъ, затемъ, чтобы убедиться, целы ли привязанные сзади тарантаса чемоданы.
— Ну, какъ тамъ въ городахъ? чего новенькаго?— обращается ко мне Иванъ, пустивши лошадей въ гору шагомъ.
— Кажется, ничего. Все старое.
— Про войну ничего не слыхать?
— Нетъ, не слышно.
— А турокъ весной купоросился, затихъ, что-ли?
— Затихъ.
— Ну, та-а-къ! — протягиваетъ онъ и съ минуту задумчиво смотритъ передъ собой.— А мы съ братомъ собрались, было, делиться. а туть какъ заговорили про либизацию — онъ какой покорный сталъ! Детишки у него малыя: угонять на службу, кто кормить ихъ будетъ? Окромя меня некому. Мать стала просить... Такъ и оставили дело!
И опять онъ поворачнваетъ ко мне овою широкую спину, которая снова начинаетъ покачиваться и вздрагивать на кочкахъ. Его сообщение даетъ моимъ мыслямъ несколько философское направление: я начинаю размышлять о связи крупныхъ событий съ малыми делами. Я знаю, что, по воле Ивана Павлова, мысли мои за дорогу будутъ направлены въ самыя разнообразныя стороны: своимъ неторопливымъ голосомъ онъ разскажетъ мне все, что близко его интересамъ въ станице, посвятитъ меня почти во все отороны ея жизни,— и я заранее предвкушаю удовольствие мирной, дремотной беседы подъ качку тарантаса, ровное шуршанье колесъ по мягкой дороге, подъ мерный топотъ и фырканье лошадей.
- Да … такъ собрались мы съ братомъ делиться...—ровнымъ неспешнымъ голосомъ начинаетъ опять мой собеседникъ, обративъ лицо свое ко мне въ профиль, —а чего делить? на любкахъ взять по жене , только и дележа. Главное дело, матерю грехъ бросать, а то жена давно пристаетъ: «давай отделимся, чего мы за такъ работаемъ »... Ну, хорошо. Объ масляной, значить, мы загуляли и напились; напились мы, надо правду говорить, порядочно: я—пьяней водки, а братъ «бубликъ» не выговоритъ. И зашелъ промежду насъ сурьезъ... А какъ зашел? Значить. Антонъ Губанъ мне говорить: «кумъ! давай любя одинъ на одинъ вдаримся»?—Давай!— «Пойдемъ на базъ» .—Чемъ на базъ, говорю, ходить, мы и тутъ... Каакъ дамъ ему въ морду! Онъ и покатился. Потомъ встаетъ, размахиваетъ руками, на меня претъ. Тутъ насъ бабы разнимать кинулись, и братъ промежду насъ сталъ: «перестаньте вы, гово¬рить, сурьезничать»! Я каакъ дамъ брату: «не лезь не въ свое дело»! А онъ меня сгреби за виски и началъ клевать, и началъ... Мне бы вырваться, его вдарить, — не могу: дюже пригнулъ онъ мне голову... Ну, кое-какъ, не всеми правдами, вырвался,—онъ бежка, къ дяде Аверьяну, скрылся. Тутъ я въ сердцахъ на себе рубаху новую въ клочки порвалъ. Прибегъ къ матери, говорю: « мать! какъ хочешь, а отделяй меня »! Мать—въ слезы. И проситъ, и ругается: « я тебе, с.... сынъ, голову отрублю! въ Сибирь сошлю! и чего это съ тобой сделалось? ай тебя кто испортилъ? ай дурманомъ опоили»? Побегъ я на базъ, лошадь братнину выгналъ изъ конюшни на улицу: «твой хозяинъ меня избилъ, а ты моего Корсака бьешь! Вонъ, чтобы не было! Просто, одна потеха и только!.. Страму на всю станицу наделали!. У меня морда недели две синяя была, да и у брата тоже подъ глазомъ такгой жевлакъ сиделъ, что лучше некуда! Долго опосля того не говорили между собсй, ну, потом —замирились. А тутъ турокъ кстати загомовилъ стали проговаривать про либизацию, ну—братъ и отмякъ... Конечно, у него детишки, а у меня нетъ,—кому же ихъ кормить придется, какъ война будетъ? Такъ вотъ опять и живемъ: идетъ промежду насъ маленькое разнообразие, не ладимъ, а все еще держимся къ одному берегу...
Солнце уже село. Бледнее стало высокое небо; золотисто-румяная заря заиграла на западе; сплошные тени потянулись но степи. Свежий ласковый ветерокъ, ветерокъ родины, тихо веялъ мне въ лицо. Было очень тепло; я ехалъ въ одномъ кителе. Мы то очень быстро скакали, когда дорога была торная и ровная, то бежали рысцой, то ехали шагомъ, когда приходилось подниматься на изволокъ. ВЪ промежуткахъ, когда лошади шли шагомъ, Иванъ Павлов посвятиль меня совершенно въ курсъ текущей станичной жизни, и я, еще не доехавши до самой станицы, уже быль весь заполоненъ ея интересами, болелъ ея огорчениями и радовался ея успехамъ.
— Онъ наделалъ! онъ такихъ деловъ наделалъ, с сынъ!— разсказывалъ Иванъ, съ несвойственнымъ ему раздражениемъ въ голосе, про станичнаго атамана, коснувшись первенствующаго и самого больного вопроса станичной жизни — именно военной службы я ежегоднаго снаряжения сменной команды казаковъ въ полкъ.
— Призвалъ, было, Игната: «готовь сына въ полкъ» — «Какъ же такъ, в. б—дие? онъ—задний очередной».—«Надобности неть. Генералъ предписываетъ»—«Такъ ведь сотенный билетъ-то и у насъ найдется, ежели ужъ на то пошло!» Съездилъ Игнатъ въ округь, приехалъ—исхлопоталъ сына въ местную команду, а то и ослобонить... Такъ теперь льготныхъ, было, забрали: Николку Танцухина (лучшую пару быковъ да двадцать восемь рублей денегъ отдалъ за коня) да изъ Чигонакъ Минаевой дочери сына взялъ. Тамъ такия сироты, такия горькия, что и уму непостижимо! Коровенка одна да лошаденка, а четверо малыхъ детишекъ... Корова стельная была; вели ее съ хутора на аукщинъ, до ветряковъ довели—бросили: легла, нейдетъ... Семь овченокъ съ ягнятами да двухъ козлят за девять съ полтиной продали— Тамъ такъ эта баба кричала, что все и люди-то, глядя на нее, наплакались... Вонъ онъ какой, вонючий с.... сынъ! Купецъ, какой овченокъ ея купил, и тотъ сказалъ: «Кабы я зналъ, что это такое дело, я бы выкинулъ ей эти девять съ полтиной...» Однако, овецъ-то забрал ни копейки не прибавил....
Уже стемнело. Слабый отблескъ зари виднелся еще на западе, но кругоь все было черно и таинственно-молчаливо. Черная, безконечная равнина охватывала насъ кольцомъ и, казалось, поднялась несколько на горизонтъ. Шуршанье колесъ и потряхивание тарантаса укачивали меня; я сталъ дремать. Передо мной покачивалась и встряхивалась спина Ивана Павлова, за ней качалась дуга, отъ дуги вправо иногда показывалась шея и голова пристяжной, и на заре видно было, какъ иногда она быстро перебирала ушами. А дальше —все было, черно и молчаливо. Глянешь вверхъ— въ смутно-синемъ небе горятъ и ласково мигаютъ частыя крупныя и мелкия звезды, а поперекъ протянулась неровная белесоватая полоса млечнаго пути . Кроме погромыхиванья тарантаса да лязга какой-то железки, ничего не слышно, но когда лошади пойдутъ шагомъ, то слуха тотчасъ же коснется непрерывная, однообразно звенящая песня степныхъ музыкантовъ-кузнечиковъ. Дремота одолеваетъ... Действительность сливается съ неясными грезами. Иногда покажется, что сквозь монотонный, тихий звонъ кузнечиковъ доносится отдаленный слабый крикъ, похожий на крикъ лебедя, грустный, зовущий, жалующийся , точно чья-то одинокая, тоскующая душа взываетъ объ участии... Сердце тревожно сожмется оть этого стонущаго крика, откроешь разомъ глаза, красный светь вдругъ мелькнетъ въ нихъ, и долго смотришьсъ недоуменьемъ кругомъ на черную, таинственно-молчащую равнину.
— Но-но-о, шельмецы! но-о, ребятенки! заразъ отдохнете: вонъ и станица!..
Этотъ возгласъ выводить меня изъ дремоты. Я жадно всматриваюсь впередъ и ничего не вижу, кроме темноты, но вскоре по сторонамъ начинаютъ выплывать какъ-будто знакомые предметы: и телеграфные столбы, и высокий курганъ, и кирпичные сараи...
Воть и мостъ черезъ Мечетный буеракъ. Въ стороне чернеетъ силуэтъ длиннаго здания общественнаго хлебнаго магазина и заборъ
кладбища съ деревянными крестами; два старыхъ креста, которыхъ я теперь не вижу, стоятъ тамъ надъ дорогими моему сердцу могилами... Затемъ опять переулокъ и, наконецъ, длинная, широкая улица. Рядомъ съ соломенными крышами встречаются уже тесовыя,
черепичныя и железныя; дома становятся больше, щеголеватее, передъ домами — палисадники: Вотъ училище, церковь, богадельняъ
Воть, наконецъ, мы и дома!
Всякий разъ, какъ и теперь, когда я въезжалъ въ свою родную станицу,— было ли это ночью, вечеромъ ила днемъ, — глубокая, точно притаившаяся, ни о чемъ не помышляющая тишина ея властно и безапелляционно захватывала меня, окутывала какимъ-то снотворным облаком покоя, лени и бездействия, погружала въ свою глубь, и я, даже не пробуя барахтаться и выбиваться на верхъ, топоромъ шелъ на самое дно тихой жизни, точно въ мягкую и вязкую тину, и только первое время осматривался съ некоторымъ любопытствомъ, удивлениемъ и отчасти грустью. Где-то тамъ осталась неспокойная, нервная жизнь, где-то, можетъ быть, «гремятъ витеи, кипитъ словесная борьба», жизнь мчится на всехъ парахъ, а здесь, въ глубокой тиши — мирныя будничныя, неспешныя заботы, крепкий трудовой сонъ и глубокое равнодушие ко всемъ словеснымъ волненениямъ и грому витий. Я скоро привыкалъ къ этой сонной тишине, втягивался, забирался поглубже и пускалъ, такъ сказать, корни. И всякий разъ было больно отрывать эти корни, и съ глубокой скорбью я менялъ эту беззвучную тишину поросшихъ травой улицъ на грохотъ мостовой, на фабричные гудки, грязныя и пыльныя улицы и каменные высокие дома съ вонючими дворами...
И здесь, въ этой тишине, бываютъ, я знаю, потрясающе драмы; произволъ такъ же безвозбранно подвизается тутъ; горькая нужда бьется и плачетъ, и не находить помощи; подлость и ненависть къ свету свили и тутъ себе прочнейшее гнездо. Но эта безмолвная тишина, мирная природа, безбрежное небо съ горячимъ солнцемъ или съ ясными звездами, широкая, синяя, молчаливая степь,синий кудрявый лесокъ — все это такое тихое, молчаливо-покорное—словно примиряетъ и успокаиваетъ, и крикъ боли или смолкаетъ, или безследно пропадаетъ въ воздухе ...

Страница 1 из 7 | Следующая страница