"Новое"

Было трудненько ездить по железным дорогам и при старом строе, особенно в последнюю осень и зиму. Но революция внесла в эту сторону расстроенной русской жизни свежую струю, оживившую смутные представления о нашествии гуннов, - на рельсовые пути высыпал несметной саранчой новый привилегированный пассажир - дезертир по преимуществу.
Он опрокинул и смел, во имя свободы и равенства, все обычные понятия о праве на оплаченные места. Ввел в путевую практику захват, самый оголтелый и беспардонный, и вторжения свои начинал непременно с первого класса. И люди, искушенные новым опытом и не искушенные, ныне знают, что билет в кармане еще ничего не гарантирует, пока обладатель его не проникнет в вагон - правдами и неправдами. И большим человеком в жизни путешествующего российского гражданина является ныне носильщик - приходится очень лебезить и заискивать перед ним...
Мне попался, к счастью, парень молодой, белобрысый - из белобрысых бывают ребята ласковые, мягкие; брюнеты - те посуровее и изрядно-таки высокомерны: захрипит ни с того ни с сего, как в доброе старое время какая-нибудь особа пятого класса или швейцар солидного особняка. А этот по человечеству вник, вошел в положение.
- Нельзя ли как-нибудь там... верхнюю полочку? Помолчал, подумал. Долго-таки, - очевидно, дело серьезное, - меня даже охватило чувство томительной тоски: придется, мол, хлебнуть горя... Кашлянул сиплым тенорком и сказал:
- Верхнюю? Почему нельзя - можно: поезд сейчас в депо... Дойти - вполне можно сесть. Даже вполне будете покойны, как летом в санях...
- А можно пройти?
- Почему нет? Пойдемте.
Он опоясал холстинным кушаком мой чемодан, взвалил на спину - пошли. Оказалось, дорога не близкая. Я осязательно почувствовал тут, что только люди опыта и специальных знаний могут не запутаться в этом лабиринте путей и вагонов. И сказал себе, что за знание придется заплатить особо.
Остановились у одной цепи вагонов. Она ничем не отличалась от рядом стоявших. Но когда из какого-то окна или двери высунулась голова в помятом железнодорожном картузе, прислушалась и повернула в нашу сторону треугольное лицо с татарскими усами, цветом смахивавшее на старую солдатскую голенищу,- носильщик уверенно сказал:
- Волжский.
Один глаз из темной щелки приятельски подмигнул ему.
- Вася, отопри-ка там...
Влезли. Как хорошо - даже не поверилось сразу: чисто, свободно и - главное - не я первый. Из первого купе выглянул господин в черной феске, в рубахе, подпоясанной шелковым шнуром, бородатый, большой, мягкий, с солидным животом. За ним - студент в путейской тужурке. В соседнем отделении сидел батюшка с окладистой бородой льняного цвета, с Георгиевским наперстным крестом. В коридоре у окна стоял небольшой, сухой, с орлиным носом артиллерийский полковник. Где-то дальше слышались женские голоса. Совесть моя, глухо меня упрекавшая за то, что на заре нового строя я, как закоренелый буржуй, обывательски лукаво обхожу великие принципы равенства и братства и стараюсь захватить себе, в ущерб остальному человечеству, уголок получше, поудобнее, - смолкла и успокоилась: не я первый, не я последний...
- Вот вам верхняя полочка...
Я вынул две рублевых бумажки и, высоко размахнув ими, жестом широко тароватого человека отблагодарил своего благодетеля. Он потер бумажки пальцами, поглядел на них вдумчивым взглядом, шмурыгнул носом и лениво, почти нехотя сказал:
- Прибавить надо бы, господин.
- Сколько же? - не без страха спросил я. Он чуть-чуть подумал:
- Ну... копеек тридцать, что ль... Сумма была неожиданная, не вполне понятная, но вполне божеская, - о чем тут разговаривать?
- Трудна жизнь стала, - сказал я так - себе, па ветер, извлекая две марки с портретом Николая I.
- Д-да, хлопотно, - отвечал носильщик, пряча монеты в кошелек. - Пассажир, как червь, кипит... Однако, как говорится: "Что потопаешь, то и полопаешь"... Легкие деньги, они легко и проходят. А есть нынче легкая деньга, кому пофортунит: у нас один ушел из артели - дрова грузит, - не сам, конечно, а сбил человек пяток, они работают, а он заведует. "За неделю, - говорит, - четыреста рублей отложил..." За неделю...
- Это не плохо...
- Имеет свою приятность!..
Даже не верится, что мы когда-то - и нс очень давно - только и знали, что ныли да жаловались на пресную обывательскую жизнь. А теперь? Ах, хоть бы денек теперь пожить в сладкой, тихой, спокойной полудремоте той далекой уже, невозвратной, милой, понятной, неспешной жизни!.. Жизнь и теперь, пожалуй, - как сон. Но какой беспокойный, полный тревог, загадок, невероятия, пугающий сон... И как хотелось бы очнуться от его неожиданностей, волшебных превращений и фантастики! Протереть глаза от пыли и сажи, которая заполнила весь свет, как будто какой-то нелепый, сердитый с похмелья печник пришел в старинный обжитой деревенский дом с низкими потолками, скрипучими половицами, дряхлым балконом, пришел, разворочал все печки, набил мусору, поднял облако пыли, высморкался, сделал цигарку и, подпершись засученной, жилистой рукой в бок, равнодушно смотрит на плоды своей работы, ни мало не беспокоясь о том, что потревоженным жильцам некуда приткнуться - все замусорено, завалено, сдвинуто с места...
Вот я - почему я сейчас здесь, в уголке вагона, где-то на запасных путях стоящего? Почему я бросил свою комнату, письменный столик, приличную работу и устремляюсь сейчас на некий съезд, оттуда - на другой? И вот уже два месяца езжу из края в край по России - как будто и дело делаю, может быть, и нужное, а может быть, ненужное - не знаю... А в конце концов - ощущение беспокойного, фантастического сна и бессильное желание протереть глаза и оглянуться. Все существенно, все реально, а понять не могу: что за голоса за стенами, рядом, почему такие пестрые звучат в них ныне отголоски русской жизни, - что-то старое, мило-привычное и тут же новое, унылое и смешное, тревожное и досадное?..
- А продолговато нас держат тут, батюшка... По-видимому, голос полковника, приятный баритон с хрипотой и веселыми нотками.
- Это ничего, - отвечает медлительный, мягкий голос. - Я вот кипяточку разжился, - раб Божий Василий помог, - сейчас мы чайку. Жаль вот хлебца нет белого... ситничка, иными словами...
- Есть, батюшка, - отзывается из коридора новый голос, несомненно, принадлежащий проводнику с татарскими усами, рабу Божию Василию.
- Ой ли?
- Шикарный даже хлеб - белый калач... Черствый немножко. Саратовский...
- Давай сюда, милый! - радостно восклицает батюшка. - Вся благодать из Саратова...
- Мерси, товарищ! - весело говорит баритон, - Саратовский? Превосходно!
- Вся благодать из Саратова, - повторяет батюшка и прибавляет: - Прежде у одних министров были товарищи, а теперь сами министры стали товарищами...
Как бы подтверждая и скорбно сочувствуя, проводник говорит на это:
- По правде сказать, неаккуратно делает масса. Я сам - солдат. Но видать, что мало образованы. Неприятно смотреть. Деспотизм сбросили с шеи - это хорошо, но предпочтение все-таки отдавай... А он непременно норовит сунуть да толкнуть человека в чистой одежде...
- Заповедь у них первая: "Дай проходящему лорду в морду", - говорит баритон.
- Так точно, - смеется проводник.
Вздыхает громко кто-то, может быть, батюшка. И звонким-звонким альтом врывается неожиданно, у самой двери моего купе, - детский голос:
- Га-зет, журналов!..
- Веселый журнал есть какой-нибудь? - спрашивает баритон.
- "Огонек" есть... "Вечерняя биржа"...
- Это что за веселье!
Голос батюшки деловито спрашивает:
- А почем "Огонек"?
- Двадцать копеек.
- Мм... у-гу!..
- Не желаете?
- Горяч больно.
- Из книг не желаете ли? "Дама с темпераментом"...
- С темпераментом? - переспрашивает баритон, делая ударение так же, как и малец, у которого звучит это довольно забавно.
- Бсбутовой - "Дама с темпераментом", - звенит бойкий альт, - очень хорошо ее книги идут. Вот Фонвизина - "Свободная женщина"... Данилевский есть. Тут вот есть слово Мясников, то вы читайте это Мясоедов...
- Гм... Откуда тебе это известно?
- Уж это верно! А вот книга про Сухомлинова. ЕСТЬ про банкира Рубинштейна - не знаю, жив он, нет ли... "Народная революция"... "Акафист Распутину"...
Мелким, звонким бисером сыпал детский голос слова такие забавные в детских устах, и в бойком потоке этих слов вставало смутное отражение жизни с пыльной паутиной у потолка и мусором на первом плане. "Дама с темпераментом", Мясоедов, революция, стихи о Распутине - в пухлом клубке герои и толпа, вкус, спрос и предложение, наследие старого и новое творчество, наспех пекущее нечто пакостное и ничтожное... Было что-то до боли обидное в этом обилии мусора и отсутствии чего-нибудь серьезного, ценного, достойного внимания...
- Ну, значит, берем "Даму с темпераментом" - сколько за нее?
- Два рублика.
- Од-на-ко... Обдираешь ты, брат...
- Да много ль мне и нажить-то придется? Всего двадцать копеек. По гривеннику с рубля.
- А много ль ты меня убеждал-то? Две минуты каких-нибудь? Кабы мне за две минуты по двугривенному платили, я бы и службу бросил...
Нас двинули наконец. В шуме колес утонули голоса, и "Дама с темпераментом", и Сухомлинов. Я заблаговременно взобрался на верхнюю полку и приготовился к защите своей позиции от сограждан.
Штурм был бешеный до слепоты, все сшибающий и сокрушительный, с криком, визгом, увещаниями и руганью, скорбно-гражданскими воплями и знакомыми словечками из старого российского лексикона. Опрятный, чистенький вагон мгновенно налился взмокшими от пота человеческими телами, загромоздился чемоданами, корзинами, солдатскими сундучками и сумками. И когда все входы и выходы были закупорены, густой запах, - тот особый запах, в котором аромат солдатских сапог, шаровар и шинелей оригинально сочетается с запахом одеколона, колбасы с чесноком и светильного газа, - ласково затуманил сознание и окунул душу в мутный, фантастический полусон-полубред...
"Не упускайте из виду, - говорит, - укрепляйте свободу здесь..."
Я чувствую, что этот тусклый голос жует где-то внизу, в кучке сидящих на полу серых фигур, но почему он толчется у меня над самой душой вместе с едким запахом мерзкой папиросы?
"Ваше, - говорит, - дело быть здесь, а там и без вас много. Укреплять свободу... защищать свободу"...
Свобода... свобода... свобода...
Перекидывают диковинное это слово сейчас пестрые голоса, густые и топкие, хриплые, гнусавые и детски-ясные, ленивые и нервные, - вокруг теснота, смрад, бестолковый гам пререканий, споров, пустословия, - и все же чудесно звучит оно, значительное, широкое, как мир...

Не малого удивления достойно, что "страна великого молчания" ныне без удержу говорит, говорит и говорит.
Можно сказать, утопает в безбрежности разговоров. Миллионы голосов сотрясают воздух - порой увлекательно, язвительно, умно, дельно, но больше - бестолково, пустозвонно, нудно или с тупым и темным озлоблением. Пустословием, как шелухой семечек, засыпано все, начиная с церковных папертей и кончая платформами глухих полустанков.
И, правду сказать, что-то потеряла родная страна, вступив на путь безвозбранного многоглаголания. Чувствовалось в великом безмолвии ее глубокое и значительное; сосредоточенность замкнутой мысли, затаенная боль трагической судьбы, неразгаданная загадка сфинкса. А вот заговорила - и угасло очарование загадочности: слова известные, потертые от времени и частого употребления, взятые напрокат. И громче других - не те, в которых звучит боль и забота о родной стране, а те, в которых преобладают мотивы собственной шкуры и собственного корыта...
Несколько раз проехал я по России за последние месяцы. Пришлось путешествовать в очень разнообразных условиях и порой в оригинальной обстановке. Не ехал лишь на крыше вагона, но на буферах и в кочегарках пришлось ездить, в теплушках - тоже. Приобрел навык проникать в вагон через окно, когда двери забаррикадированы солдатскими мешками и телами. Сутками сидел на станциях, лежал на платформах вместе с мужиками и бабами, разыскивавшими, где купить хлеба. Приходилось ночевать и в реквизированных казенных учреждениях, спал на тюках бумаг, являвших собой делопроизводство не каких-нибудь там старых канцелярий, а самого Совета рабочих депутатов... Словом, вкусил меду от свободного передвижения по "свободнейшей в мире республике"...
И всюду я имел неизменное удовольствие слушать и слышать свободные речи свободного российского гражданина, уста которого недавно еще казались прочно запечатанными. Каких только схваток и столкновений я не видел, каких споров и суждений не слышал! Были ослепительно блестящие планы перестройки всего мира; были робкие вздохи о том, чтобы сохранить то, что есть, не ломать старенькое, а осторожненько, с рассмотрением, бережно починить его; были буйные, озорно гогочущие призывы "взять" и были степенные, но и твердые разводы в тех смыслах, что взять - не штука, а вот как распределить без обиды, без греха?
- Как бы промежду себя ножами не перерезаться... Когда я, усталый и измученный, укладывался спать на делопроизводстве Совета рабочих депутатов, передо мной стоял вольноопределяющийся в лакированных гетрах, с бритым пухлым лицом и утиным носом, и обстоятельно излагал мне свой план освобождения всех арестантов из тюрем.
- Свобода должна быть светом всему человечеству, исключений быть не должно...
Через три дня я прочитал в местной газете, что мой собеседник (фамилию и полк его я хорошо запомнил) изобличен в провокаторстве...
И почти все, что я слышал, казалось мне чем-то не настоящим, не своим, не очень серьезным. В речах, по внешности горячих, с слезой и скрежетом, в ругани, в ожесточении споров было больше спортивного азарта и напускного задора, чем подлинного огня, больше театральности, чем нутра, больше фразы, только что где-то ухваченной и немедленно пущенной в оборот, чем продуманной и выношенной в себе мысли.
И ни у кого не чувствовалось настоящей, сектантской веры в свои собственные призывы, планы и положения. И было очевидно, что для слушающей серой массы грядущее рисовалось смутно и загадочно. Хорошо-то оно хорошо, но как еще выйдет в конечном итоге? А пока - лучше всего, по-видимому, цыганский метод приложить. Цыган говорил: "Кабы я был царь, украл бы сто рублей и убег бы..." Не дурно бы сорвать что-нибудь в таком роде и - к сторонке...
Горизонт революционных мечтаний в народных низах за излишним простором не гнался.
- Земля? Да будет у меня земля - стану я тут, около паровоза мазаться? Да сделайте ваше одолжение, ни одна собака на нашей работе не останется!..
- От земли и в шахту, например, вряд ли охотники полезть найдутся!..
- Ну как же тогда? Всем дай земли, а в шахту некому?
- В шахте машина должна работать... Машиной!
- А чего ты там машиной наколупаешь?
- Чудак, машины такие есть... она тебе успешней человека наколупает.
- А почем тогда уголек обойдется?..
- Не помню где, на платформе какой станции, происходил этот диспут