В.И.Самарин. Страсти по "Тихому Дону". М.: АИРО-ХХI. 2005

О существовании проблемы авторства романа «Тихий Дон» я узнал из короткой информационной заметки «забугорного» радио. Было это в 1975 году. Сквозь трещотки и свистки «глушилок» с трудом удалось расслышать имя предполагаемого творца шедевра – Федор Крюков.

Само собой разумеется, молодой советский журналист просто
обязан был посмеяться над неудачным шагом идеологических диверсантов. Я еще не знал, что версию эту уже подтвердили в парижских изданиях двое русских исследователей – И. Н. Медведева-Томашевская и Р. А. Медведев. Мне было неведомо, что заочный оппонент М. А. Шолохова, вдохновенный певец Дона Федор Крюков свыше двенадцати лет жил в моем родном Орле, учил любить правду гимназистов и кадетов. Кое-что удалось узнать в годы перестройки, когда в Москве впервые вышла книга Ф. Крюкова с его избранными рассказами и публицистикой.

Чем-то знакомо-родным повеяло с первых же строчек рассказа «Зыбь»: «Пахло отпотевшей землей и влажным кизячным дымом. Сизыми струйками выползал он из труб...» Повеяло Доном, казачьей станицей. А потом оказалось, что и сама стилистика других произведений, помещенных в книгу, напоминает «Тихий Дон» – пейзажами, характерами героев, живым народным словом.

Я перерыл груды орловских архивов, ездил на родину писателя в станицу Глазуновскую. Но главный источник для решения проблемы авторства указали мне литературоведы А. Г. Макаров и С. Э. Макарова. Именно они назвали основным предметом исследования само полотно романа. И оказалось, что это действительно неисчерпаемый кладезь литературных, исторических и иных открытий в «Тихом Доне». Каждое из них – все новое и новое подтверждение в пользу авторства Ф. Крюкова.

Так ли это в действительности, решит сам читатель. А я буду благодарен, если в издательство «АИРО–XX» поступят искренние отзывы о книге.

Заранее приношу благодарности всем, кто не погнушался помочь мне в подготовке к печати этой скромной книги.

 

В. И. Самарин

 

Биографическая справка

 

Владимир Самарин родился в 1946 году в Орле. С 3-х лет жил по детским домам, затем учился в Воронежской школе музыкантских воспитанников. В Воронеже закончил университет, в Москве – Российский социально-политический институт. Работал слесарем, учителем немецкого языка, журналистом. В 1989 году вопреки воле властей области был избран народным депутатом СССР. С детства любит историю и культуру донского казачества. Проблемой авторства «Тихого Дона» занимается с 1990 года. В Орле и Воронеже известны его исследовательские газетные публикации по творчеству писателя Ф. Д. Крюкова и истории «Тихого Дона».

 

 

 

 

 

 

Часть 1. Заметки на полях романа

 

 

В шестом классе, во время очередной вспышки гриппа, я получил возможность перевести дух от школьных занятий и целую неделю предаваться чтению любимых или «законных», как у нас выражались, книг. У нашего помкомвзвода (так по привычке называли старших воспитанников военно-музыкальной школы) Саши Лесных на тумбочке постоянно находилась стопка книг, «самых-самых». С этой тумбочки ко мне впервые пришли веселый авантюрист Остап Бендер и не менее веселый бравый солдат Швейк. Из того же источника я впервые почерпнул некоторые премудрости Одиссея (впрочем, ненадолго). Недоступными оставались только два синеньких тома с завораживающим названием – «Тихий Дон».

Саша Лесных был десятиклассником, и ему, наверное, доставляло удовольствие напоминать нам – «до таких романов вы, салаги, не доросли». Или еще хлеще – «женилка у тебя не выросла». Правда, иногда, валяясь в который раз с «Тихим Доном» на постели, он вдруг громко ржал и призывал нас ко вниманию: «Слушайте, ребя, – “Сучка не захочет – кобель не вскочит”. Гы-гы!».

Неудивительно, что два синеньких тома все мы, без исключения, считали какой-то особой книгой «про любовь», запретной и даже не советской. Многие пытались полистать эту книгу хоть несколько минут, выудить из нее еще что-нибудь «этакое». Но Лесных неотступно был при нас и если заставал вдруг кого-либо с «Тихим Доном» в руках, – расправа была короткой и памятной.

И вот, гриппуя, я два дня целил глазами заветные книги на тумбочке. Сашка был, как и все, на занятиях. Но я все равно не мог решиться. От внутренней борьбы с самим собой у меня еще выше поднялась температура. Фельдшер в связи с этим пообещал назавтра спровадить меня в изолятор. Больше одного дня у меня в запасе не было.

...Странное это было чтение: глаза стремительно неслись по строчкам, а уши ловили в коридоре каждый поскрип паркета, шаги и голоса, кровь стучала в виски и пот выступал, когда представлялось мне неожиданное появление помкомвзвода. Я каждый раз прятал книгу под одеяло, закрывал глаза и заранее притворялся глубоко спящим.

Вот так, в очередной раз притворившись, я неожиданно заснул по-настоящему. Мне снилась синяя река, золотое солнце, сильные, красивые и трудолюбивые люди. Невиданный для царского времени народ – не бедствующий и не гнущийся перед начальством, драчливый и одновременно добрый ко всему живому, и такой «любовный», что готов за «любушку» все потерять и все отдать...

Я очнулся в горячке, и не мог сразу сообразить, что вокруг меня собрался целый совет. Доктор, фельдшер, воспитатель Тихомиров, помкомвзвода Саша Лесных. Меня заставили выпить каких-то таблеток, а потом сделали укол. Когда я переворачивался на живот, на пол что-то глухо, но отчетливо упало. Я понял – что.

Когда все взрослые ушли, Сашка присел ко мне на кровать и сказал: «А ну, покажи бицепс!» Я из всех сил продемонстрировал согнутую правую руку. «Не слабо. Значит, на поправку пойдешь». Сашка встал и собрался было уходить, но вдруг ехидно заулыбался: «А ты еще тот парень, не только классикой интересуешься... Так и быть, на два дня я тебе даю “Тихий Дон”. Самое интересное там подчеркнуто. Но чтоб другим пацанам – ни слова. Я ведь за вас отвечаю...»

Сашка ушел на занятия. А я, не теряя ни минуты, раскрыл книгу. И начал снова, с первой страницы:

«Мелеховский двор – на самом краю хутора...»

Донское приволье и такое же внешне безоблачное житье населяющих его людей завораживало и не отпускало. Так и хотелось услышать запах неведомых трав, ощутить на лице жгучее донское солнце, освежающие брызги речной волны. Было много незнаемых слов, но все они осязались, жили и уже не только вширь, но и вглубь раздвигали воображение.

Читая, не замечал, как ничем особо не выделявшийся из толпы других казаков, Гришка Мелехов становился близким и родным человеком. Я предвидел его геройства впереди и он оправдывал эти ожидания в боях первой мировой. И дальше, конечно, его должна была ждать нелегкая судьба делателя новой жизни, бойца революции, большевика.

Почему-то трудно давались страницы третьей книги. Мелехов никак не примкнет насовсем к красным. Писатель, словно нарочно, отталкивает его от большевиков то сценой расстрела станичных стариков, то высказываниями беляков о несовместимости казачьей вольности с Советами. Как кто-то в детстве много раз ходил на «Чапаева», в надежде увидеть его переплывшим Урал, так я в нетерпеливом ожидании стремился встретить хоть на последних страницах красного командира Мелехова, понявшего, наконец, на чьей стороне правда.

Дочитал книгу я в полном смятении. Так не должно быть. Советский писатель не имел права оставить Григория Мелехова на «белом берегу». Для чего тогда все переживания и муки героя? Для чего вообще надо было писать так живо и красиво, чтобы привести доброго и честного человека в стан врагов, а потом оставить его наедине со всем изменившимся миром?

Я не имел тогда понятия о советской цензуре. Но воспитанное в духе преданности идеалам Октября все мое существо негодовало: этот Шолохов нарушил очень важную заповедь. Как же не заметили этого другие, из среды писателей и партруководителей? А может, еще будет продолжение? Ведь в предисловии написано, что автор и сейчас живет среди своих героев и пишет новые страницы о жизни земляков-казаков в советское время.

Я ждал новой книги Шолохова несколько лет. Не раз за это время перечитал роман и пытался мысленно продолжить нить жизни Григория Мелехова – в коллективизацию, в Отечественную войну. А книга эта, оказывается, уже была. Но наконец попала и мне в руки. Правда, без Григория Мелехова. И повествовалось в ней не о раздольном Доне и столь же свободных характерах: борьба за равную пайку, за кус хлеба определяла все. Заветными островками мелькали иногда на страницах «Поднятой целины» пейзажи и «кусочки» характеров, достойные «Тихого Дона». Но это не спасало книгу. Даже в самом авторском взгляде на своих героев в отличие от «Тихого Дона» было не любование с сопереживанием, а какая-то настороженная подозрительность. Потом это назовут классовым чутьем писателя. Но читателю, ожидавшему от Шолохова очередного шедевра, этот «новый взгляд» вряд ли проникал в сердце.

* * *

Более зрелого читателя должно было поражать, восхищать и... смущать в «Тихом Доне» многое. Не только до кончиков нервов обнаженная любовная линия. Не только несостоявшееся революционное перерождение главного героя. Но особенно – объективность в обрисовке Шолоховым картин и характеров в Гражданской войне. Лица палачей в «Тихом Доне» не менялись от того, производили расправу белые или красные исполняли приговор Ревтрибунала. Казачки одинаково голосили по покойникам, погибшим как с той, так и с другой стороны.

Растерявшаяся рапповская (классовая – В. С.) критика не знала, с какой стороны подъехать к такому неординарному в пролетарской литературе явлению. Вот как вынужден был оценить роман автор статьи о Шолохове в 1-м издании БСЭ (1933 г.):

«Но если показ крепкого казачества и белогвардейцев насыщен элементами подлинного реализма, разоблачающего внутреннюю опустошенность контрреволюции и ее обреченность, то образы рабочих-большевиков (Штокман, Гаранжа, Бунчук) не лишены схематизма».

А были (и в немалом числе) более откровенные отзывы о «Тихом Доне». Некий критик под псевдонимом А. П. поместил в альманахе «Настоящее» (Новосибирск, 1929 г.) статью под недвусмысленным названием «Почему Шолохов понравился белогвардейцам?». В унисон с мышлением А. П. выступал в одном из центральных журналов известный советский критик С. Динамов:

«Белые для Шолохова враги, но герои. Красные – друзья, но отнюдь не могут идти в сравнение с белыми. Оказывается, по Шолохову, что не белые зверствовали, а красные; не удосужился Шолохов показать с этой стороны белых, а вот красных, – “разложившихся под влиянием уголовных элементов...” показал. Хватило у Шолохова терпения выписывать фигуры Корнилова и Алексеева – но ни одной равной им по своей роли фигур красных нет в романе: белые – столбы, а красные – простые столбики...»

Явные симпатии автора «Тихого Дона» к представителям «белого стана» не могли пройти мимо внимания и генерального критика страны. В июне 1931 года Шолохов имел личную встречу со Сталиным в присутствии Горького. О ней писатель поведал литературному критику и шолоховеду К. Прийме через сорок с лишним лет.

«Сталин начал разговор со второго тома “Тихого Дона” вопросом: “Почему в романе так мягко изображен генерал Корнилов? Надо бы его образ ужесточить”...»

Шолохов объяснил, что стремился к объективности. «Тем более, что Корнилов, как человек своей касты был честен». Немедленно последовал «афоризм» Сталина:

«Как это честен?! Раз человек шел против народа, значит, он не мог быть честен!»

В дальнейшем Шолохов, по его собственным словам, вел на равных разговор со становившимся уже всемогущим генсеком. В результате задерживаемая два года в журнале «Октябрь» 3-я книга «Тихого Дона» немедленно пошла в печать. Но это «высочайшее разрешение» последовало в 1931 году. Однако первые две книги «Тихого Дона» явились читателю тремя годами раньше.

Главный журнал РАПП – «Октябрь» с 1-го номера 1928 года приступил к публикации романа ранее неизвестного никому Михаила Шолохова. Но еще любопытнее, что премьеру романа в «Октябре» пытались опередить, публикуя отдельные главы из 2-й и даже 3-й книг. «Вечерняя Москва» (февраль), «Комсомольская правда» (август), «Молот» (ноябрь). А в 1929 и 1930 годах целые главы «Тихого Дона» нарасхват печатают «Красноармеец и краснофлотец», «Красная нива», «Огонек», «На подъеме». В этом же 1928 году «Тихий Дон» начинает выходить отдельными выпусками в издательстве «Роман-газета». Не успела еще высохнуть краска на последних декабрьских книжках «Октября», а в издательстве «Московский рабочий» уже была подготовлена к выходу в свет отдельным изданием 1-я книга «Тихого Дона». В 1929 году она сразу вышла пятью (!) изданиями подряд. Кроме того, еще два издания «Тихого Дона» (уже в двух книгах) выпустил Госиздат. Столь же мощно издавались 2-я и 3-я книги романа.

Мне всегда казалось, что у «Тихого Дона» должна быть очень трудная, даже мученическая судьба. Но вот ознакомился с его библиографией в книге В. Гуры «Как создавался “Тихий Дон”» и буквально остолбенел: какие муки?! Это же победное шествие. Неповторимое и неповторенное ни одной другой книгой любого советского писателя!

Так кто же стоял у истока этого издательского половодья? Кто открыл шлюзы для выхода к читателю далеко не похожей на «пролетарский роман» книги? Увы, ни в одном из шолоховедческих источников, до которых дошли руки, ответа на этот вопрос не было.

* * *

«...даже в 1953 году, тогда имя писателя было известно всему миру, редакторы находили нормальным "улучшать" "Тихий Дон"».

В № 9 журнала «Новый мир» за 1988 год была помещена статья
М. Чудаковой о «смене вех» в литературном процессе России после октябрьского переворота 1917 года. «Тихому Дону» Шолохова в этой капитальной и объемистой работе были посвящены всего несколько строк. Но каких!

«Автор (Шолохов – B. C.) дал свой эталон художественности, и мощь лучших сцен романа переносила читателя через множество фрагментов политграмоты – но литераторы усваивали и этот пример. Эту «учебу» облегчали переиздания романа – с авторской нивелировкой – и сам писатель, в известной мере изолировавший явление “Тихого Дона”».

М. Чудакова не раскрывает скобок, и читатель остается в недоумении: что – Шолохов самоубивал гениальный роман? Портил его из
года в год? И что значит – изолировавший явление «Тихого Дона»?

В упомянутой уже книге В. Гуры целый раздел посвящен работе Шолохова над текстом романа на протяжении 25 лет (!).С немалым числом примеров по «огранке» автором стиля и языка соглашаешься безусловно. Но от иных правок накатывает чувство безвозвратной потери.

Из сцены напряженного ожидания казаками сигнала атаки в горах Трансильвании Шолохов в издании 1933 года убирает следующее описание состояния героя:

«Нынче, как никогда было ему страшно за себя, за людей, хотелось кинуться на землю и плакать, и, как матери, жаловаться ей на детском языке».

Получилось, что целые поколения читателей не ведают о столь тонких движениях души внешне грубоватого казака Григория Мелехова. Зато в центре внимания оказывается теперь не общечеловеческое содрогание души, а «классовые» фразы Михаила Кошевого:

«Дураков учить надо! Учить!», «Сука народ! Хуже! Кровью весь изойдет, тогда поймет, за что его по голове гвоздют!»

Отдельные книжки «Октября» (которые удалось разыскать и просмотреть) с первой публикацией «Тихого Дона» дают пищу для размышлений еще более серьезных.

Третью книгу эпопеи автор открывает обрисовкой общего положения на Дону весной 1918 года. В современных изданиях романа она представлена так:

«К концу апреля Дон на две трети был оставлен красными».

В издании «Октября» и вплоть до 1937 года читаем другое:

«К концу апреля Дон на две трети был очищен от большевиков».

Глагол «очистить» в русском языке явно обозначает положительное действие (очиститься от – грязи, скверны, мути и т. д.). И поэтому «очищение от большевиков» Дона в авторском тексте писателя-соцреалиста более чем удивительно. Но подобных «странных» вещей в ранних
редакциях романа не сосчитать.

Уже в следующей главе той же части мы встречаемся с более подробной авторской расшифровкой происходящего в области Войска Донского:

«На севере станица Усть-Медведицкая гуляла из рук в руки: занимал Миронов с отрядом казаков-красногвардейцев, стекшихся к нему с хуторов Глазуновской, Ново-Александровской, Кумылженской, Скуришенской и других станиц, а через час
выбивал его отряд белых партизан офицера Алексеева, и по улицам мелькали шинели гимназистов, реалистов, семинаристов, составляющих кадры отряда. На север из станицы в станицу перекатами валили верхнедонские казаки. Миронов уходил к границам Саратовской губернии». И в конце снова: «Почти весь Хоперский округ был освобожден от большевиков» (после 1937 г. – «был оставлен красными», позднее – «ими»).

Во второй книге романа серьезной редакции подверглись страницы, где шла речь о реакции армии на падение правительства Керенского. Еще в издании 1945 года можно было прочитать:

«Когда было получено официальное сообщение о свержении Временного правительства и переходе власти к большевикам, казаки настороженно притихли...»

В 50-е годы «к большевикам» было заменено иным словосочетанием – «в руки рабочих и крестьян».

От издания к изданию меняется не только авторская позиция, но и образы героев романа. Между Григорием Мелеховым и командиром отряда красных казаков Подтелковым происходит очень важный разговор. Речь идет о будущем России и Дона, о схеме власти, которая может установиться после гражданской войны. Был разговор и о земле. Что на этот счет думал Подтелков, современный читатель не узнает, поскольку из романа после 1945 года этот примечательный разговор был вообще исключен. А раньше в главе 2-й пятой части романа в длинном диалоге героев было и такое:

«Григорий, хватая рукой в воздухе что-то неуловимое, натужно спросил:

– Землю отдадим? Всем по краюхе наделим?

– Нет, зачем же, – растерялся и как бы смутился Подтелков, – землей мы не поступимся. Промеж себя, казаков, землю переделим, помещицкую заберем, а мужикам давать нельзя. Их шуба, а наш рукав. Зачни делить – оголодят нас».

Как видим, очень далекая от большевистской точка зрения на земельный вопрос.

Конечно, многие политические и идеологические коррективы Шолохов вносил в роман не по собственной воле. Даже в 1953 году, когда имя писателя было известно всему миру, редакторы находили нормальным «улучшать» «Тихий Дон». Исправленное издание 1953 года сопровождалось послесловием, в котором редактор К. Потапов пытался объяснить свое активное вмешательство в текст.

«Глубоко и художественно отобразив в «Тихом Доне» правду истории писатель, однако, в отдельных случаях неясно, а иногда и ошибочно осветил некоторые исторические факты...»

В чем же, по К. Потапову, Шолохов «не дотянул»?

«Правильно характеризуя Корнилова как душителя революции и главаря противонародного заговора, автор иногда нечетко, а местами и неверно показывал действительные устремления Корнилова. Не были раскрыты и те империалистические силы, которые стояли за спиной главаря мятежа...»

А вот по другому поводу:

«Автор наделил Подтелкова не свойственными ему чертами, что не могло не привести к обеднению и даже некоторому искажению образа».

И тут же пример:

«Самосуда над белогвардейским полковником Чернецовым Ф. Подтелков в действительности не устраивал. Он хотел судить беспощадного карателя шахтеров и оголтелого контрреволюционера революционным судом. Он зарубил его – это правда. Но это был акт самозащиты...»

Перечитывая и сличая страницы разных изданий романа, обращая внимание на замечания критики и редакторов по поводу исторических и идеологических «ошибочных представлений» Шолохова, только диву даешься, как после стольких обвинений и ярлыков не было перекрыто ежегодное переиздание «Тихого Дона», романа явно неоднозначного и сомнительного в отношении воспитания классового сознания. Почему за все эти политические просчеты писателя не упекли в ГУЛАГ? Еще один феномен «Тихого Дона» и его автора.

До недавнего времени оставалось загадкой относительно благополучное течение творческой судьбы Бориса Пастернака в самые что ни на есть репрессивные годы. Некоторые из его друзей-литераторов распрощались не только с возможностью творить, но и с жизнью. Над Борисом Леонидовичем же словно ангел-хранитель простирал защитительный покров.

Отгадка пришла опять же из числа изысканий М. Чудаковой. В «Известиях» за 1936 год она откопала необыкновенное, почти невозможное для тематики Бориса Леонидовича стихотворение под заглавием «Художник». В нем были такие строки:

А в те же дни на расстоянье,
За древней каменной стеной,
Живет не человек – деянье,
Поступок ростом с шар земной.

Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел:
Он – то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.

И этим гением поступка
Так поглощен другой поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любая из его примет.

Этот поэтический панегирик гению Сталина был первым славословием вождю в истории оригинального русского стиха. За ним последовали «творения», которым несть числа. М. Чудакова, правда, считает, что для великого поэта это был своего рода трюк, эксперимент или «соблазн» (ее точное выражение). Но надо ведь и в литературных экспедициях иногда опускаться на землю. Публикация в самой массовой и сугубо официальной газете государства – это не стихи в альбом или личный архив. Тяжелейшая и гнуснейшая необходимость получить карт-бланш доверия всесильного диктатора – вот что было прагматической задачей Пастернака. И он, как видите, справился с ней.

За Пастернаком последовал «эксперимент» Булгакова (пьеса «Батум»), подстегиваемый слухами, что А. Толстой работает над повестью «Хлеб» (со Сталиным в главной роли), Однако Шолохов опередил и Толстого. В седьмой части «Тихого Дона», которая в 1936 году была сдана в «Новый мир» (а прочитана «кем надо» годом раньше), а также во всех изданиях романа, вплоть до XX съезда КПСС, можно было отыскать вот такой, хоть и скромный, но реверанс вождю:

«С момента, когда на Южный фронт прибыл товарищ Сталин и когда предложенный им план разгрома южной контрреволюции (движение через Донбасс, а не через Донскую область) начал осуществляться, – обстановка на Южном фронте резко изменилась. Поражение Добровольческой армии в генеральном сражении на орловско-кромском направлении и блестящие действия буденновской конницы на воронежском участке решили исход борьбы...»

Эти строки сопровождались огромной в полстраницы, сноской, содержащей документальную записку Сталина Ленину с соображениями о стратегии и тактике военных действий на Южном фронте.

Уважил автор Сталина и в раздаче пощечин его главным оппонентам. В той же седьмой части романа (издание 1945 года) читаем:

«Губительные последствия пораженческого плана Троцкого начинали сказываться в полной мере: с непрестанными боями продвигаясь к Хопру и Дону... группа Шорина постепенно растрачивала остроту наступательного порыва».

В современных изданиях романа «пораженческая роль Троцкого» исключена.

Один из известных шолоховедов С. Семанов в № 9 «Нового мира» за 1988 год цитирует беседу Сталина с Шолоховым в 1931 году:

«Сталин задал вопрос, откуда я взял материалы о перегибах Донбюро РКП (б) и Реввоенсовета Южного фронта по отношению к казаку-середняку. Я (Шолохов – B. C.) ответил, что в романе все строго документально. А в архивах документов предостаточно, но историки их обходят и зачастую гражданскую войну на Дону показывают не с классовых позиций, а как борьбу сословную – всех казаков против всех иногородних. Троцкисты, вопреки всем указаниям Ленина о союзе с середняком, обрушили массовые репрессии против казаков... Казаки, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого...»

Обвинив историков в отсутствии классового подхода в «исследовании гражданской войны на Дону», писатель в беседе с вождем тут же скатывается на позицию еще менее классовую – видит причиной контрреволюционного восстания на Дону одно лишь «вероломство Троцкого». Но политически подкованный Сталин не оспаривает этого наивного взгляда Шолохова. Почему? Послушаем С. Семанова:

«Вопросы Сталина о деятельности Донбюро и Реввоенсовета Южного фронта в начале 1919 года полны значения. Одним из руководителей Донбюро РКП(б) был тогда С. И. Сырцов, которым Сталин ко времени разговора был явно раздражен. В упомянутый Реввоенсовет входили в ту пору также лица... это Г. Я. Сокольников, бывший сподвижник Г. Е. Зиновьева и Л. Б. Каменева, А. Л. Колегаев, бывший член ЦК левых эсеров... И еще: никто из ближайших сотрудников Сталина в тогдашнем руководстве Южного фронта не состоял. Следовательно, осуждение кровавых мер Донбюро и Южного фронта в отношении казачества могло показаться в какой-то мере полезным Сталину...»

Не знавший всех этих хитроумных наркомовско-цековских разборок русский писатель Евгений Замятин опубликовал в парижской эмиграции свое эссе «Москва-Петербург». Тогда, в 1933-м году, он писал:

«Эта глава в истории советской литературы была отмечена явной депрессией... Удачи здесь были редкими исключениями, и такими удачливыми авторами оказались только писатели-коммунисты (Шолохов, Афиногенов) – по причинам очень понятным: эти авторы не были поставлены в необходимость непрестанно доказывать свою благонадежность за счет художественной правды».

Как видим, Замятин вдвойне ошибался. Во-первых, к моменту написания двух первых книг «Тихого Дона» Шолохов не состоял еще в рядах компартии. И во-вторых, становится ясным, что за право войти в большую литературу ему приходилось платить по весьма крупным счетам.

* * *

«... Вернее всего, Михаил Александрович располагал каким-то очень авторитетным источником, перепроверять который не считал нужным».

После двух или трех прочтений «Тихого Дона» я уже не осиливал роман до конца. Трудно было признаться самому себе, что все больше разочаровывали его вторая книга и последняя часть. Картины жизни заменялись в них авторскими рассуждениями, отступлениями исторического и политического порядка. «Притормаживал» и сам язык – словно писатель выдохся, исчерпал запас колоритного словесного материала. От близких, друзей, коллег слышал похожее – «А я “Тихий Дон” так до конца и не дочитал!», «Люблю первую книгу, дальше – мало оригинального» и т. д. и т. п. Дети мои (книгочеи по натуре) оставляли роман еще раньше – после картин участия Григория в боях первой мировой...

В 1977 году мне удалось (это было дефицитом!) раздобыть у товарища для прочтения 11-й номер альманаха «Прометей». Нашел в нем и залпом проглотил любопытнейшую статью С. Семанова «Григорий Мелехов». (Опыт биографии героя романа М. Шолохова «Тихий Дон»)». Больше всего поразила тогда строгая биографичность главного героя, скрупулезно просчитанная и размеченная С. Семановым, и не только по годам, но даже по месяцам и дням. «Свадьбу назначили на первый мясоед». «Одиннадцать ден осталось», – подсчитывает Наталья. Озимое молодые поехали косить «за три дня до Покрова». Аксинья открывается Григорию, что беременна от него: «Подсчитай сам... С порубки это...» С. Семанов устанавливает, что дочка Григория и Аксиньи Танечка умерла в сентябре 1914 года. И так далее. Ни одной хронологической накладки на протяжении 1-й книги романа. Словно стержнем его стала чья-то конкретная судьба, а не типизированный образ. Шолоховеды потом разыщут «прототипа». Но его биография лишь по очень общим меркам будет совпадать с судьбой Григория.

За мельканием множества дат (указанных в романе или реконструированных автором статьи) тогда, восемь лет назад, я не остановил внимания на одном замечании С. Семанова. Тем более, что сделано оно было в том же спокойном тоне, как и другие: Но сегодня именно этот абзац становится как бы своеобразным ключом ко многим загадкам «Тихого Дона».

«В тексте романа точно сказано, – пишет С. Семанов, – что началось восстание в Еланской станице, приведена дата – 25 февраля. Дана дата по старому стилю, документы Архива Советской Армии называют началом мятежа 10–11 марта 1919 года. Но
М. Шолохов приводит здесь старый стиль намеренно: население Верхнего Дона слишком короткий период жило при Советской власти и не могло привыкнуть к новому календарю (во всех областях с белогвардейским управлением сохранялся или восстанавливался старый стиль); так как действие третьей книги романа происходит исключительно в пределах Верхнедонского округа, то для героев характерен именно такой календарь».

Теперь, после выхода из-под спуда не публиковавшихся материалов, известно, что еще раньше необычность указания дат в «Тихом Доне» привлекла и другого исследователя – Р. А. Медведева. В книге «Кто написал «Тихий Дон», увидевшей свет в 1975 году в Париже, он отмечал:

«Не вполне понятна и хронология Вешенского восстания. Если судить по первым изданиям «Тихого Дона», то это восстание началось в конце февраля 1919 года. Между тем в действительности восстание началось в ночь с 11 на 12 марта этого года. Может быть, Шолохов приводит факты по старому календарю? Но тогда это следовало бы оговорить в примечании».

Вот здесь, вокруг примечаний, и начинается буквальная мистика. Не успел сделанный выше Медведевым упрек аукнуться в Париже, как в Москве откликнулось – в очередном издании романа в главе XVIII пятой части появилась сноска по поводу дня вступления в Ростов отряда капитана Чернова – «Здесь и далее – даты по новому стилю». Как же быть тогда с разъяснениями С. Семанова о намеренной приверженности Шолохова к старому календарю в случаях, когда действие происходило на контролируемой белыми территории? Ростов еще был в руках Корнилова, а даты приводились уже по новому стилю. Тем более, что с введения «декретного времени» прошло всего десять дней! Отмечаемая до этого четкая хронологичность романа показала свои первые сбои.

Приведем варианты «временной» привязки событий романа по трем его изданиям. В 1945 году:

«6-го (февраль 1918 г. – B. C.) полк был отправлен на фронт, под станцию Сулин, а 8-го пришли в Новочеркасск черные вести: полк под влиянием большевистской агитации самовольно ушел с позиций...

...Рушились трухой последние надежды. Смыкалась и захлестывала горло области большевистская петля. Уже погромыхивало возле Тихорецкой. Слухи шли, что движется из Царицына к Ростову тамошний большевистский командир хорунжий
Автономов.

9-го утром в Ростов вошел отряд капитана Чернова, теснимый Сиверсом...»

В 1975 году:

«Вскоре полк был отправлен на фронт, под станцию Сулин, а через два дня пришли в Новочеркасск черные вести: полк под влиянием большевистской агитации самовольно ушел с позиций...

Рушились трухой последние надежды. Красная гвардия подступила к Новочеркасску и Ростову. Уже погромыхивало возле Тихорецкой. Слухи шли, что движется из Царицына к Ростову красный командир хорунжий Автономов.

Ленин приказал Южному фронту 23 февраля (н. ст. – B. C.) взять Ростов.

Утром двадцать второго в Ростов вошел отряд капитана Чернова, теснимый Сиверсом...»

Шолохов неоднократно подчеркивал в публичных выступлениях, интервью, в предисловиях к переводам «Тихого Дона», что стремился показать события в романе с точки зрения белых, как бы изнутри
антисоветского казачества. И в первых редакциях (как видно даже по этим кратким выдержкам) эта задача реализуется в достаточной мере. Лексикон здесь соответствующий – «большевистская петля», «тамошний большевистский командир». Позднее подобные резкости убираются. Еще позднее во «взгляд изнутри» для чего-то вводится сообщение о директиве Ленина.

При этом явно страдает не только объявленный авторский замысел – параллельно исчезает или варьируется историческая хронология. Вместо «6-го» – «вскоре», «8-го» меняется на «через два дня». А далее (спустя 45 лет!) вообще даты старого стиля приводятся к новому календарному порядку. Последнее делается явно поспешно, с массой ошибок и накладок. При более пристальном рассмотрении выяснилось, что грубые просчеты в хронологии (начиная с февраля 1918 года) кочевали через все издания романа и ни одним исследователем «Тихого Дона» не были отмечены. Наиболее наглядно это можно проследить по датировке событий, предшествующих выступлению Добровольческой армии в легендарный «ледяной поход».

«В 6 часов утра 12/25 февраля я выехал на лошадях из Новочеркасска в станицу Ольгинскую... Новочеркасск был занят большевиками 12/25 февраля, около двух часов дня»

– сообщает в своих мемуарах пунктуальный начальник корниловского штаба – генерал-лейтенант А. С. Лукомский. И далее:

«13/26 февраля утром генерал Романовский зашел в хату, которую я занимал (в Ольгинской – В. С.), и сказал, что в 12 часов дня назначено совещание... ожидается генерал Попов, бывший походным атаманом Войска Донского...»

А теперь посмотрим, как было отражено это событие в тексте романа. Все в тех же изданиях 1945-го, 1957-го и 1975 года читаем:

«К 11 марта (!! – B. C.) Добровольческая армия была сосредоточена в районе станицы Ольгинской. Корнилов медлил с выступлением, ожидая приезда в Ольгинскую походного атамана Войска Донского генерала Попова...»

Выходит, что Шолохов более чем на полмесяца позже относит момент исторического заседания руководства Добрармии перед походом на Кубань.

Пятая часть романа, входящая во вторую книгу, была опубликована в журнале «Октябрь» в 1929 году. Тремя годами раньше в Государственном издательстве (место издания: Москва–Ленинград) вышли мемуары A. С. Лукомского. То есть у Шолохова была полная возможность проверить хронологию по воспоминаниям педантичного участника событий. Но он не делает этого ни при подготовке текста для первой публикации, ни спустя целые десятилетия. Почему?

Вернее всего, Михаил Александрович располагал каким-то очень авторитетным источником датировки, перепроверять который не считал нужным. Мемуары Лукомского он, конечно же, прочитал, но не найдя ничего нового по содержанию в сравнении с тем же неведомым источником – оставил их вне особого внимания. И напрасно. Отнесись он к воспоминаниям генерала повнимательнее, не допустил бы грубых «запозданий» событий в романе.

Каков же был механизм самой хронологической ошибки? Нетрудно убедиться, что, вычтя с 11 марта 13 дней назад, мы и получим исторически точную дату совещания руководства Добрармии в исчислении по новому стилю – 26 февраля (по старому – 13-е). Выходит, что Шолохов «проиндексировал» даты в «доверительном источнике» (будем впредь называть его так), не предполагая, что в этом документе такая работа уже проделана. Почему не предполагал? Да потому что, как и Семанов, был уверен – белые строго привержены старому стилю и их надо в этом отношении «поправлять».

В начале третьей книги романа Шолохов словно забывает вдруг о переходе на новый стиль и излагает события снова по старому календарю. Например:

«15 мая атаман Всевеликого Войска Донского Краснов,
сопутствувмый председателем совета управляющих... генерал-майором Африканом Богаевским... прибыл на пароходе в станицу Манычскую».

В мемуарах П. Краснова находим точное совпадение:

«14 мая атаман получил известие о том, что 15 мая генералы Алексеев и Деникин прибудут из Мечетинской станицы в Манычскую и хотели бы иметь переговоры с атаманом».

Почему Шолохов здесь и в ряде других мест не проводит «индексирование» календаря? Возможно, он посчитал, что эта работа проделана советскими издателями мемуаров. А может быть, и потому, что о встрече Краснова и Деникина не было документов в «доверительном источнике». Некий свидетель отсутствовал на дискуссии двух военных вождей.

Американский исследователь творчества Шолохова Герман Ермолаев (Принстонский университет), полемизируя с Р. Медведевым по поводу использования Шолоховым записок или рукописей донского писателя Ф. Д. Крюкова, сообщает, что Крюков не был свидетелем ряда серьезных событий на территории Области Войска Донского. В их числе названа и встреча

«между атаманом Петром Красновым и генералами Добровольческой армии 15(28) мая 1918 года в Манычской...

Во время этих событий Крюков находился далеко – в Глазуновской или близ нее, – замечает зарубежный шолоховед. – Тем не менее, Крюков имел возможность ознакомиться с этими
событиями по напечатанным материалам. В “Донской волне”, например...»

И это верно. Но ведь и в «Тихом Доне» события, начиная с исхода добровольцев из Ростова, включая «ледяной поход», и до практического разрыва Деникина с Красновым, освещены скупо – всего на десятке страниц. В основном пятая, шестая и седьмая книги романа посвящены происходящему на севере области, где метался в выборе судьбы донской казак Григорий Мелехов.

* * *

«Знать, еще горела тихим трепетным светом та крохотная звездочка, под которой родился Григорий, видно, еще не созрела пора сорваться ей и лететь, сожигая небеса падучим холодным пламенем...»

Балладный, былинный язык, очень часто встречающийся на страницах третьей книги «Тихого Дона», оттеняет драматизм разворачивающихся событий и накал противостояния людей против людей. Вместо пересказа дислокации войск белых и красных, сухой статистики боевых действий, вновь вступают в права поразительной глубины образы.

Вот что пишет по этому поводу в статье для четырехтомной «Истории русской советской литературы» (1967 г.) критик Н. Маслин:

«В шестой части «Тихого Дона» Шолохов отходит от прямого изображения исторических событий и утверждает такой способ повествования, при котором углубленный психологический анализ отдельных характеров уже играет определенную роль (что вовсе не противоречит эпичности повествования)».

«Пугающей тишиной, короткие дни под исход казались большими, как в страдную пору. Полегли хутора глухой целинной степью. Будто вымерло все Обдонье, будто мор опустошил станичные юрты... словно покрыла Обдонье туча густым непросветно-черным крылом... и вот-вот полыхнет сухим, трескучим раскатом грома и пойдет крушить и корежить белый (подчеркнуто мной – В. С.) лес за Доном... реветь погибельными голосами грозы...»

И чуть дальше:

«Вечерами из-за копий голого леса ночь поднимала калено-красный (подчеркнуто мной – В. С.) огромный щит месяца. Он мглисто сиял над притихшими хуторами кровяными отсветами войны и пожаров. И от его нещадного немеркнущего света рождалась у людей невнятная тревога и нудился скот... К заре заморозок ледком сковывал мокрые ветви деревьев. Ветром сталкивало их, и они звенели, как стальные стремена. Будто конная невидимая рать шла левобережьем Дона, темным лесом, в сизой тьме, позвякивая оружием и стременами».

Оторвемся от чар этих завораживающих строк... Не требуется слишком много усилий, чтобы расшифровать, что имел в виду автор под «белым лесом» и «калено-красным» месяцем, какие «погибельные голоса грозы» готовы были разразиться над Доном в самое ближайшее время. Тем более, что писатель в следующем абзаце многое объясняет сам:

«Почти все татарские казаки, бывшие на Северном фронте, вернулись в хутор, самовольно покинув части, медленно оттягивающиеся к Дону... Иной – для того, чтобы надолго расседлать строевого коня и ждать прихода красных... а другой... переспав ночь с женкой, поутру выбирался на шлях, с бугра в остатний раз глядел на белый, мертвый простор Дона, на родимые места, кинутые, быть может, навсегда... Может, соленая, как кровь, слеза, скользнув по крылу седла, падала на стынущее стремя, на искусанную шипами подков дорогу. Да ведь на том месте по весне желтый лазоревый цветок расставанья не вырастет?»

Трудно представить, что подобное состояние души не принявшего советской власти казака писатель мог искусственно сконструировать, придерживаясь своей формулы – «показать события со стороны белых». Можно лишь удивляться, как эти живые поющие строки уцелели под ножницами зоркой цензуры, сохранили «лазоревый цветок расставанья» для русской литературы, для всех нас.

Невольно приходишь к мысли, что из «доверительного источника» молодой Шолохов черпал не только факты, события и отдельные черточки характеров, но и глубокие нравственные откровения людей из противоположного – белого стана, возвышенные мотивы их обреченной борьбы. Вполне возможно, что документы «доверительного источника» были не записками хроникера, а заинтересованным летописанием свидетеля и участника тех грозных и страшных для России дней. Почему же у нас чуть не кощунством, осквернением святыни называют любую попытку проникнуть дальше «дозволенного» в истории создания «Тихога Дона»? Почему мы так мало знаем о его создателе? Исследователи, громко именующие себя «шолоховедами», до сих пор не сказали ничего вразумительного о детстве и юности М. А. Шолохова. Парадоксально, но на сегодняшний день нет научной биографии писателя, эпический роман которого, в литературном мире ставят в один ряд с «Войной и миром» и «Илиадой». Нет и академического издания не только всех сочинений Шолохова, но и вершины его творчества – «Тихого Дона». Нет, конечно, и словаря языка писателя, который сам по себе является феноменальным явлением русской литературы.

Неудивительно поэтому, что знаменитого, но непознанного Шолохова, как и судьбу его главного творения жизни энтузиастам-исследователям приходится воссоздавать по кирпичику. И в этом отношении их труд заслуживает не хулы и гонений, а пристального изучения, беспристрастной оценки. «В споре рождается истина» – мы это часто забываем, особенно когда успех явно на стороне партнера. Но желаем ли мы тогда этой самой истины? Или просто устанавливаем ее одноактным декретом раз и навсегда.

Среди небесспорных работ о гениальном романе чаще других называют и ругают в последнее время книгу Р. Медведева «Кто написал «Тихий Дон». Известный режиссер и актер Сергей Бондарчук в эссе «Слово правды», пожалуй, радикальнее других характеризовал эту работу наряду с вышедшей также в Париже книгой И. Н. Медведевой «Стремя “Тихого Дона”»:

«У мефисто, сопутствующего Шолохову, была своя сверхзадача. Ему во что бы то ни стало надо было перетянуть на чужой берег не только главного героя «Тихого Дона», но и весь роман».

Не менее категоричен и еще один близкий друг Шолохова – писатель Анатолий Калинин. Он считает, что, поскольку герои романа зовут на борьбу,

«... у Шолохова с первых же шагов его в литературе и оказалось столько врагов, уже по первому тому “Тихого Дона” почувствовавших мощь его таланта, поставившего себя на службу народу...»

Если отбросить в сторону фразеологию «железного занавеса», то в замечании о персональном «мефисто», сопутствующего на творческом пути Шолохову, можно скорее найти сходство, чем непримиримость точек зрения Бондарчука и Медведева.

Медведев одним из заглавных пунктов своего исследования поставил оригинальную задачу – попытаться «определить по тексту романа «Тихий Дон» главные и определяющие черты его создателя».

Представив, что «Тихий Дон» вышел анонимно, Медведев предлагает нам реконструировать по плодам творчества лицо и существо автора:

«Это в первую очередь любовь к казачеству и ощущение себя неотъемлемой частицей его “и в радости и в горе”; неприязнь к “иногородним”, как к бедным, так и к богатым, энциклопедичность познаний о казачестве; выдающееся художественное мастерство и незаурядная литературная образованность; несомненное личное участие в описываемых событиях: политические симпатии к крепким казакам-хлеборобам и к идее народного казачьего самоуправления; философия общечеловеческого гуманизма и противопоставление народной правды догматическим идеям».

Каждый из нас, читателей «Тихого Дона», мог бы дополнить это портрет или убрать из него лишнее. Я бы, например, добавил умение по-бунински показать тончайшие и интимнейшие движения души
человека и уж никак не согласился бы с неприязнью автора к «иногородним» и его исключительным «политическим симпатиям к крепким казакам-хлеборобам». А вот «неотъемлемая частица его (казачества – В. С.) и в радости, и в горе» – это, пожалуй, главное и определяющее. В человеческом отношении автор – плоть от плоти Григорий Мелехов, мятущийся и взыскующий правды. Несмотря на сочувствие белому стану, он выступает, прежде всего, против дикого истребления человека человеком во имя прихотей кучки «делателей истории». С горькой, но точной иронией говорит об этом Петр Мелехов брату Григорию во второй главе шестой части книги: «Верно в песне поется: “Ленин, Троцкий, Дудаков нас стравили, дураков”». И пусть эта строчка исчезла после 1941 года из текста романа. Но она была, и в ней наивная, но меткая народная философия отражала умонастроение и самого автора.

Можно еще бесконечно долго варьировать и усложнять портрет автора «Тихого Дона». Но, согласитесь, он ничего не имеет общего со стереотипами официозной критики такого вот образца:

«Со всей страстью большого художника-гуманиста Шолохов на примере судьбы Григория Мелехова показывает, как страшен и гибелен для человека отрыв от народа, он доказывает и убеждает, что единственно правильный путь для всякого честного человека – это путь борьбы вместе с трудовым народом, с рабочим классом и коммунистической партией за утверждение нового, справедливого мира».

Не будем оспаривать у «шолоховеда» Л. Якименко сживление крепко-накрепко Григория Мелехова с трудовым народом. Это ясно, как белый день. Для нас куда важнее, с каким из этих двух авторских портретов Шолохов согласен, и какой не приемлет. Что думает о своих героях и их прототипах, не находясь в стихии творчества, а при «холодном размышлении». И здесь нас многое озадачивает, если не обескураживает. Еще в 1924 году Шолохов пишет в журнал «Молодая гвардия»:

«Ты не понял сущности рассказа («Продкомиссар» – В. С.). Я хотел им показать, что человек во имя революции убивший отца и считавшийся “зверем” (конечно, в глазах слюнтявой интеллигенции), умер через то, что спас ребенка (ребенок-то, мальчишка, ускакал). Вот что я хотел показать... Все же я горячо протестую против выражения “ни вашим, ни нашим”».

Спустя семь лет в письме Горькому, дабы реабилитировать классовую тенденцию, явно привянувшую в 3-й книге «Тихого Дона», он напишет:

«Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествующую восстанию; причем сознательно опустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как бессудный расстрел в Мигулинской ст-це 62 казаков-стариков или расстрелы в ст-цах Казанской и Шумилинской, где количество расстрелянных казаков (б. выборные хуторские атаманы, георгиевские кавалеры, вахмистры, почетные станичные судьи, попечители школ и проч. буржуазия и контрреволюция хуторского масштаба) в течение 6 дней достигло солидной цифры 400 с лишним человек».

Это страшное признание в преднамеренном замалчивании жестокой правды было, возможно, вынужденной аргументацией своей лояльности советскому режиму. Но вот в выступлении перед рабочими Ростова он уже не оправдывается, а провозглашает основную задачу постреволюционного писателя:

«Надо каждому из нас, пишущему, еще раз и крепче подумать, как мы будем работать на пользу рабочего класса и нашей партии, какими средствами будем отображать величайшую эпоху...»

Вспомните, как мучительно ищет стезю справедливости, любви и правды Григорий Мелехов... А Шолохов в том же выступлении однозначно уверен – кто прав, кто виноват:

«Истинную любовь к Родине кощунственно топтали Краснов и прочие продажные мерзавцы, вероломно обманывавшие трудящееся казачество и вовлекшие его в гражданскую войну»,

«Казачество, давшее таких великих бунтарей, как Разин и Пугачев, в годы революции обманутое генералами, было вовлечено в братоубийственную войну с трудовым русским народом».

Апофеозом идейного и жизненного кредо Шолохова звучат его слова на XVIII съезде ВКП(б):

«Советские писатели, надо прямо сказать, не принадлежат к сентиментальной породе западноевропейских пацифистов... В частях Красной армии, под ее овеянными славой красными знаменами, будем бить врага так, как никто никогда его не бивал, и, смею вас уверить, товарищи делегаты съезда, что полевых сумок бросать не будем – нам этот японский обычай ну... не к лицу. Чужие сумки соберем... потому что в нашем литературном хозяйстве содержимое этих сумок впоследствии пригодится. Разгромив врагов, мы еще напишем книги о том, как мы этих врагов били».

Ставший советским классиком, Шолохов уже не видит ничего безнравственного в потрошении полевых сумок врага. Глядишь – и нападешь на кладезь какой-либо «ихней мудрости», новую книгу напишешь, глазами «с того берега»...

Если в какой-то мере Михаил Шолохов использовал наследие писателя из «белого стана» – его записки, черновики – надо было сказать об этом открыто и честно. Но писатель вообще умалчивал о том, что послужило для него, 20-летнего юноши, толчком к созданию грандиозной эпопеи. Неудивительно, что за плечами молодого автора многие видели какую-то более солидную фигуру летописца. Конечно, романы в полевых сумках не носят. Однако «мефисто», о котором так образно говорил Бондарчук, творческая тень Шолохова, становится неразлучным спутником его жизни, трагическим лейтмотивом и одновременно самой грандиозной загадкой жизни литературного мира в XX столетии.

* * *

«Слишком тесен был донской литературный треугольник – Вешенская, Усть-Медведицкая, Глазуновская – даже географически, чтобы самый молодой из плеяды “казачьих писателей” не знал своего выдающегося земляка...»

На хорах Таврического дворца нестройно, но от души захлопали, когда председательствующий в заседании Государственной Думы огласил фамилию очередного оратора. Аплодировали военные в мундирах Его Величества лейб-гвардии Атаманского полка. Очень хотелось им хоть как-то поддержать своего брата-казака на столь высоком и неведомом для донцов ристалище. Многие из них были, правда, удивлены, увидев шагавшего между рядами господина с небольшой «адвокатской» бородкой и в безупречно подогнанном фраке. Узнали не сразу.

Оратор уже возвышался над залом, но не спешил надеть пенсне и начать речь. Близорукость, которой он всю жизнь смущался, была сейчас его союзницей: не так слепило золото мундиров, а выражение лиц депутатов было не разобрать. Зал, как огромный ковчег, плыл в тумане.

Он начал неловко, скороговоркой, словно боясь, что не уложится в регламент, и в конце – где выводы и конкретные пункты предложений – придется все комкать и говорить через строчку...

Все это, конечно, мои представления о первом публичном выступлении на заседании I Государственной Думы депутата от Области Войска Донского, казака по происхождению и литератора по призванию Федора Дмитриевича Крюкова. «Почему – представления, а не свидетельства современников или историков, например?» – справедливо спросите вы. Я и сам долгое время недоумевал, не обнаружив имени Крюкова ни в одном из трех изданий «Большой советской
энциклопедии». Больше того – заметил странное отсутствие его даже там, где речь шла именно о нем. В статье известного советского прозаика А. Серафимовича – «Из истории «Железного потока» – можно прочитать следующее:

«Помню, как в дореволюционное время в журнале «Русское богатство» один талантливый писатель дал рассказ из казачьей жизни на Дону: казак ушел на службу, казачка, его жена, молодая, красивая, полюбила другого. Известно, чем кончается: она забеременела и сделала аборт самыми ужасными средствами...»

Ни имени писателя, ни названия рассказа А. Серафимович не приводит. Может, забыл за чередой лет? Но, во-первых, талантливых авторов, выходцев с Дона, до революции было не так много. А во-вторых, Александр Серафимович превосходно знал того, о ком говорил: по землячеству-соседству, и по сотрудничеству в «Русском богатстве».

Впрочем, имя донского литератора Федора Крюкова и название его рассказа – «Казачка» – возможно исчезли со страниц воспоминаний А. Серафимовича совсем не по его воле. Была ведь у нас, практически с момента провозглашения «свободы, равенства и братства», неусыпная советская цензура. И она могла руку приложить. Например, имя Дейла Карнеги упоминать печатно запрещалось: был записан в «реакционные». По какой же статье не угодил Крюков? Не будем говорить загадками, ибо ответить на этот вопрос – значит поставить точку на моих заметках. Послушаем лучше, о чем говорил с трибуны Таврического дворца донской казак Федор Крюков. Слава Богу, стенограммы заседаний Думы сохранили его речь для потомков...

«Молодые парни, оторванные от родных мест, от родных семей, прежде всего обязываются присягой, религиозной клятвой, главное содержание которой, по-видимому, заключается в том, чтобы защищать отечество до последней капли крови и служить Государю, как выразителю высшей справедливости и могущества этого отечества. Но затем идет особый гипнотический процесс, который подменяет это содержание другим – слепым, механически-рефлекторным подчинением приставленным начальникам. Особая казарменная атмосфера с ее беспощадной муштровкой, убивающей живую душу, с ее жестокими наказаниями, с ее изолированностью, с ее обычным развращением, замаскированным подкупом, водкой и особыми песнями, залихватски хвастливыми или циничными, все это приспособлено к тому, чтобы постепенно, пожалуй, незаметно, людей простых, открытых, людей труда обратить в живые машины, часто бессмысленно жестокие, искусственно озверенные машины».

Тут он, наверное, уже справился с волнением. Поскольку то, о чем говорил, было и его живой болью, не картинным, издалека, жалением народа:

«Но все-таки казак дорожит этим казачьим званием, – продолжал он, – и на то у него есть чрезвычайно веские причины. Он дорожит им, может быть, инстинктивно, соединяя с ним те отдаленные, но не угасшие традиции, которые вошли в его сознание вместе с молоком матери, с дедовскими преданиями, со словами и грустным напевом старинной казачьей песни. Ведь отдаленный предок казака бежал когда-то по сиротской дороге на Дон... Он борьбой отстоял самое дорогое, самое высокое, самое светлое – человеческую личность, ее достоинство, ее человеческие права и завещал своим потомкам свой боевой дух, ненависть к угнетателям...»

Чем дальше читаешь эту речь, тем отчетливее где-то в подсознании обозначаются образы и возникают картины. И этой, хуже солдатской, казачьей муштровки, и в контрасте с ними – сцены поэтического казачьего быта. Песни те самые слышатся, из «Тихого Дона»...

Суть и соль думской речи Федора Крюкова удивительно точно отвечает тому, что мы называем концепцией, строю важнейших мыслей, заложенных в «Тихий Дон». И действительно, это не роман «о поиске верного пути в период революции и гражданской войны» (трактовка очень многих официозных критиков), а отражение движения души народа и в высших его устремлениях, и в трагическом перерождении на переломах истории.

Если Владимир Ленин, пристально следивший из заграницы за ходом дискуссий первого российского парламента, называл тогда, в 1907 году, Крюкова «неизвестным», то спустя несколько лет он будет использовать цитаты из рассказов писателя для характеристики духа современной деревни и отношения крестьян к земельному вопросу. Интерес к донскому литератору, вероятно, возбудил в нем Горький, дававший в 1910 году младшим собратьям по литературному цеху следующее наставление:

«... почитайте Муйжеля, Подъячева, Крюкова, – они современники ваши, они не льстят мужику. Но посмотрите, поучитесь, как надо писать правду!»

Но первым заметил своеобразный талант Крюкова писатель и публицист Владимир Короленко.

«Крюков – писатель настоящий, без вывертов, без громкого поведения, но со своей собственной нотой, и первым дал настоящий колорит Дона»

– писал он в 1913 году. А до этого многие годы пестовал молодого литератора, учил – ни в сюжете, ни в языке, ни в образах не должно быть ничего лишнего, только тогда читатель сможет верно пройти вслед за еле уловимой мыслью автора. После получения очередного рассказа молодого прозаика Владимир Галактионович спешил похвалить Крюкова за удачу:

«Коли не ошибаюсь, да коли вы отнесетесь к самому себе построже – тогда мы с Вами поздравим Русскую литературу еще с одним новым талантливым работником».

Этот аванс мэтра Федор Дмитриевич отработал блестяще. Поскольку после смерти П. Ф. Якубовича, поэта и народовольца, Крюков был взят на его место редактором по отделу художественной литературы самого престижного журнала России – неизменно приверженного делу свободы и демократизма – «Русского богатства».

Из светил русской литературы конца XIX – начала XX века разве только Лев Толстой обошел отличием даровитую прозу «Глеба Успенского Дона» (так называла Крюкова литературная критика того времени). И то в связи с довольно курьезными обстоятельствами. В последние годы жизни гениальный автор «Войны и мира» не следил за новыми именами в литературе, занятый религиозно-философскими вопросами. Корреспондент газеты «Утро России» С. Раевский, описывая встречу Леонида Андреева с Толстым в Ясной Поляне, между прочим отмечал:

«Целый ряд писателей, о которых с большой похвалой говорил Леонид Николаевич, оказались совершенно неизвестными Льву Николаевичу (Сергеев-Ценский, Крюков и некоторые другие)».

Л. Андреев сожалел об этом, понимая, какое значение для поднявшихся в зенит литературной славы писателей имели бы и похвала, и уроки Льва Толстого. Но если невнимание гения к современным литературным течениям накануне ухода не только из родовой усадьбы, но и из жизни, вполне объяснимо, то короткая память одного из его последователей в творчестве – Михаила Шолохова – совершенно обескураживает. Р. Медведев в журнале «Вопросы литературы»(1989 г., № 8) приводит такой факт:

«На письменный запрос одного из московских журналистов Шолохов ответил размашисто и коротко: “Писателя Ф. Д. Крюкова я не знаю и никогда не читал”».

Есть все основания говорить, что Михаил Александрович, делая такое категоричное заявление, был, по меньшей мере, не совсем искренним. Не рядовым явлением было на дореволюционном Дону восхождение сына казачьего урядника к вершине государственной власти и литературной славы. Одного из таких «птенцов счастья» – генерала П. Н. Краснова – знали в каждой станице. Портреты другого – А. С. Серафимовича – были не редкостью в станичных и хуторских школах, в казачьих куренях. Крюков же прогремел на весь Дон еще и как политик, ходатай за вольности и интересы казацкие. И тюрьму прошел (за подписание Выборгского воззвания), и из пределов Области Войска Донского высылался за антиправительственную агитацию (земляки отстояли). Попечитель Шолохова при первых шагах в литературу
А. Серафимович был другом Крюкова, и, проживая в разных столицах империи, они постоянно обменивались письмами, делились литературными планами, мечтали о свободном кусочке времени, чтобы побывать на Дону, в родных местах.

Мог ли Шолохов не ведать об этой дружбе? Учась в Москве, в Богучаре, а потом в Вешенской, гимназист Миша Шолохов (как признавался потом) зачитывался русскими классиками, буквально проглатывал журнальные новинки. Неужели он никогда не держал в руках журнал «Русское богатство», не видел слева от титула список редакции, достойный украсить любую национальную литературу. И в нем – имя Федора Крюкова. Держал. И читал. Недаром же изобразил в начале второй части романа, как Сергей Платонович Мохов, богатейший в станице человек,

«на прохладной кушетке перелистывал июньскую книжку “Русского богатства”».

И уж совсем непонятно, как, породнившись с Петром Громославским (отец жены), Шолохов ничего не знал о том, что тесть в период гражданской войны работал литературным сотрудником «Донских ведомостей», где редактором был Федор Крюков.

Слишком тесен был донской литературный треугольник – Усть-Медведицкая, Глазуновская, Вешенская – даже географически, чтобы самый молодой из плеяды «казачьих писателей» не знал жизни и литературной биографии выдающегося бытописателя донского края.

Почему же Шолохов «открестился» от Крюкова? Почему ни разу не назвал его имени в числе своих литературных предтечей? Какие счеты могли быть у родившегося в 1905-м сына управляющего паровой мельницей к умершему в 1920-м отставному статскому советнику и известному литератору Федору Крюкову?

...Все в доме спало. А я привычно плавно покручивал в темноте ручку выбора диапазонов «Спидолы». Сквозь хрип и грохот кагэбэшных глушилок временами прорывалась одна-другая фраза на русском языке. От такого «поиска», как всегда, быстро устал морально и физически: на это, наверное, и был рассчитан пущенный наперерез радиоволнам этот дьявольский вой. Для успокоения решил послушать хронику «Глядя из Лондона» Би-би-си. Эту станцию почему-то «щадили» при глушении. Попал под шапочный разбор, когда диктор коротко повторял главные новости.

В самом конце услышал совершенно невероятное – у нас в Союзе какие-то исследователи «более доказательно, чем это делалось до сих пор», представили версию, что автором всемирно известного романа «Тихий Дон» является вовсе не Михаил Шолохов, а донской писатель Федор Крюков, закончивший свой жизненный путь с остатками белой гвардии где-то под Новороссийском.

«Крюков? Что это за писатель такой? Где они его откопали? Чушь абсолютная!» Я выключил приемник и автоматически (на пятнадцать лет!) – какую-либо память о фамилии, случайно услышанной рядом с привычно-завораживающим: «Тихий Дон».

* * *

«Родным, знакомым веяло от этих строк. Но на обложке книги значилось безвестное для многих имя – Ф. Крюков...»

«Пахло отпотевшей землей и влажным кизячным дымом. Сизыми струйками выползал он из труб и долго стоял в раздумье над соломенными крышами, потом нехотя спускался вниз, тихо стлался по улице и закутывал бирюзовой вуалью вербы в конце станицы. Вверху, между растрепанными косицами румяных облаков, нежно голубело небо: всходило солнце».

Родным, знакомым веяло от этих строк. Но на обложке книги значилось безвестное для многих имя – Ф. Крюков. Пейзаж был из его рассказа «Зыбь», явившегося современному, российскому читателю спустя 70 лет после смерти автора.

Трудно передать волнение, когда, проверяя собственную память, я достал с полки «Тихий Дон» и стал внимательно перелистывать страницу за страницей. Дошел только до второй главы, и искомый лейтмотив зазвучал и засверкал всеми своими оттенками:

«Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазь, лес в росе – полыхали исступленным холодным заревом. За чертой, не всходя, томилось солнце».

Да, конечно, эта похожесть картин природы (дым – туман, стлался – вползал) в большей мере ассоциативна, не буквальна. Но ее внутренне ощущаешь. Какая-то единая предопределенность сквозит в том, что у Ф. Крюкова «между растрепанными косицами румяных облаков голубело небо», а в «Тихом Доне» – «не всходя, томилось солнце».

И в том, и в другом случае – это как бы прелюдии потаенной запретной любви, преследуемой и осуждаемой окружающими. Вот под покровом ночи пробирается к своей возлюбленной Никишка Терпуг (Ф. Крюков. «Зыбь»). После ласк, объятий, обвала страстей вдруг прерывается ритм восторгов, и между молодым казаком и красавицей-жалмеркой идет разговор совсем не на любовную тему:

«– Житье мое, Никиша, – похвалиться нечем... Веку мало, а за горем в соседи не ходила, своего много...

– Свекровь? – лениво спросил Терпуг.

– Свекровь бы ничего – свекор, будь он проклят, лютой, как тигра... Бьет, туды его милость! Вот погляди-ка...

...Она быстрым движением расстегнула и спустила рубаху с левого плеча. Голое молодое тело, свежее и крепкое, молочно-белое при лунном свете, небольшие упругие груди с темными сосками, блеснувшие перед ним бесстыдно соблазнительной красотой, смутили вдруг его своей неожиданной откровенностью. Он мельком, конфузливо взглянул на два темных пятна на левом боку, и сейчас же отвел глаза..

– Вот сукин сын! – снисходительно-сочувствующим тоном проговорил он после значительной паузы. – За что же?..

– За что! Сватается... а я отшила...

– Лезет?

– А то!..»

А вот картина тайного свидания Григория Мелехова, с Аксиньей (через несколько дней по возвращении ее мужа Степана):

«Встретились глазами. И отвечая на Гришкин немой вопрос, заплакала.

– Мочи нету... Пропала я, Гриша.

– Чего ж бы?

Аксинья злобно рванула ворот кофты. На вывалившихся розоватых, девически-крепких грудях вишнево-синие частые подтеки.

– Не знаешь чего? Бьет кажный день!..»

Недолгим был земной путь Никишки Терпуга. Задумав потрясти станицу невиданной «забастовкой», он попадает под казачий суд, а потом гибнет в драке с иногородним-торгашом. У Григория Мелехова из «Тихого Дона» «жизненная путина» куда длиннее и ухабистей. Но многим с Никишкой они близки друг другу – неоглядной молодецкой страстью, открытостью перед людьми, любовью к малой своей родине, Донщине. Но Терпуг – не единственный герой из рассказов Ф. Крюкова, ставший одним из предтечей персонажей эпопеи «Тихий Дон». Вспомним крюковскую «Казачку». Как ни благородны и искренни порывы души жалмерки Натальи Ермаковой, но, забеременев в отсутствие мужа, она, понимая, что совершила «смертный грех», накладывает на себя руки. Разбитная и легковесная Дарья Мелехова в «Тихом Доне» тоже кончает с собой, когда очередной «ухажер» заражает ее «дурной болезнью».

Роднит произведения Крюкова и «Тихий Дон» и глубоко сердечное, обожествляющее отношение к коню – верному спутнику-помощнику казака в трудах и военных испытаниях.

В крюковском рассказе «Душа одна» читаем о сборах молодого казака на германскую войну:

«Лошадь купили Пашутке за триста. Дорого всем на удивление. Правда и лошадка была – картинка: трехлетняя кобылица, Звездочка, настоящая степная красавица...».

Не ударил в грязь лицом и родитель другого молодца (из рассказа Шолохова «Чужая кровь»):

«Время приспело провожать на фронт против красных – две пары быков отвел на рынок, на выручку купил у калмыка коня строевого, не конь – буря степная летучая...».

Особенно изумляет близость художественных приемов Крюкова и Шолохова в обрисовке уникальной психологии отношений между землепашцем и трудягами-животными. Помнится, в школе мы заучивали своеобразный монолог Кондрата Майданникова, обращенный к быку, которого предстояло передать в колхоз:

«– Ну, вот и расставанье подошло... Подвинься, лысый!
Четыре года мы, казак на быка, а бык на казака, работали... И путного у нас ничего не вышло. И вам впроголодь, и мне скушновато...

А нужды с одной лошаденкой хватнул Кондрат по ноздри. И вот вырос бык и добре работал на Кондрата, летом и в зимнюю стужу, бесчисленное количество раз переставляя свои клешнятые копыта по дорогам и пашням, волоча плуг или арбу...»

Эта зарисовка – в числе лучших страниц второго «шолоховского романа». Но еще за 18 лет до появления «Поднятой целины», в рассказе «Зыбь» у Крюкова, мы встречаем такой образчик психологической связи между состарившейся лошадью и молодым ее хозяином-казаком:

«Была она ровесницей Никифору Терпугу... Но он только входил в силу, расцветал, а она уже доживала свой трудовой век ... Проработала она на семью Терпугов почти 17 лет... А теперь – вот уже сколько лет подряд – весна – это значит – быть впроголодь и таскать на себе безобразно-неуклюжую, ехидно-цепкую борону, увязая ногами в тяжелой, кочковатой пашне...»

Параллелизм и схожесть бытовых зарисовок и массовых сцен в произведениях Крюкова и Шолохова подметил в 1988 году доцент кафедры журналистики Ростовского университета М. Мезенцев. В статье «Судьба архива Ф. Д. Крюкова» он приводит целый ряд совпадений, которые дополняют приведенные выше примеры.

Вот как описывает день вступления России в войну с Германией и Австро-Венгрией Крюков («Около войны»):

«На площади у ограды базар... большой круг беседующих... В центре площади... бородатый старичок».

У Шолохова о том же дне:

«На площади у церковной ограды кучился народ... В кругу махал руками седенький старик».

Герои Крюкова и Шолохова в ту тяжелую годину мобилизуются на фронт. Скупыми, подчеркнуто протокольными фразами, словно сговорившись, сообщают об этом и тот, и другой писатель. Крюков:

«Позвали Костика в станичное правление и объявили: 9 сентября быть на сборном пункте в слободе Михайловской» («Ратник». – Русские записки, № 11, 1915 г.).

Шолохов («Тихий Дон»):

«В декабре Григория с сидельцем вызвали в Вешенскую в станичное правление. Получил сто рублей на коня и извещение, что на второй день рождества выезжать, в слободу Маньково на сборный пункт».

Надо сказать, что у исследователей творчества Крюкова возможности для анализа стиля, языка, творческих приемов и раньше, и сейчас достаточно ограничены. В Москве вышел всего один сборник его рассказов и публицистики, кое-что можно отыскать в разрозненных книжках дореволюционных журналов «Русское богатство» и «Русские записки» (в Орловской библиотеке им. Бунина здесь прорехи за целые годы). Практически невозможно найти первую книгу Крюкова «Казацкие мотивы», вышедшую в 1907 году, а также 1-й (и единственный) том его собрания сочинений, датированный 1914 годом. В спецхранах находятся до сих пор периодические издания Всевеликого Войска Донского, а также некоторые рукописные материалы литературного наследия Крюкова. Секретными остаются и документы советской цензуры, которые во многом могли бы пролить свет на тайну исчезновения имени писателя из русской литературы. Но об этом речь впереди. В данной главе важно было показать, что «певец земли донской» Михаил Шолохов явился не на пустом месте. Что у него был талантливый и плодовитый предшественник, в серьезной мере повлиявший на его литературную судьбу. А возможно, не только предшественник...

Без сомнения, с прозой Крюкова, внесшей в русскую литературу неподражаемый колорит Дона, Шолохов был знаком. Почему же открестился от учителя? Почему заявил, что ни имени, ни писателя такого «не слышал»? Что было дурного в использовании крюковских сюжетных ходов, исторических материалов, языка? Крылов «переписывал» Лафонтена, Гоголю Пушкин подарил сюжет «Ревизора», а сам Александр Сергеевич умелой рукой превратил ершовского «Конька-горбунка» в шедевр русской сказочной поэзии. И имя Петра Ершова для нас не поблекло.

Этими вопросами задавались давно профессиональные историки литературы, литературоведы и читатели 20–30-х годов, свежо еще помнившие одухотворенную прозу Крюкова.

Но время ответов на эти вопросы настало лишь спустя полвека.

 

* * *

«После установки на стукачество полемика
вокруг “Тихого Дона” была исключена. Тайну романа загнали в подполье...»

Перекличка сюжетных линий, стиля и языка в произведениях
Ф. Крюкова и в «Тихом Доне» была сразу отмечена искушенным читателем при публикации первой книги романа в журнале «Октябрь». И это естественно: многие еще помнили, своеобразную и колоритную «донскую прозу» Крюкова в «Русском богатстве» и «Русских записках». Восемь лет, минувших после смерти писателя и последовавшее таинственное его забвение, не могли выветрить эту память. Однако открытой полемики с главным рапповским журналом по проблеме «заимствования» не было. Во всяком случае, советское литературоведение умалчивает о подобных прецедентах. В критике конца 20-х – начала 30-х годов, в переписке Шолохова и официальных заявлениях мы слышим только голоса «защитников» – «нападающие» обрисовываются в виде какой-то зловещей безымянной силы.

«... У меня этот год весьма урожайный: не успел весной избавиться от обвинений в плагиате, еще не отгремели рулады той сплетни, а на носу уже другая...»

– пишет М. Шолохов А. Фадееву в октябре 1929 года. Через полгода отправляет письмо А. Серафимовичу:

«А вторая “радость” – “новое дело”, уже начатое против меня. Я получил ряд писем от ребят из Москвы и от читателей, в которых меня запрашивают и ставят в известность, что вновь ходят слухи о том, что я украл “Тихий Дон” у критика Голоушева... “Тихим Доном” Голоушев – на мое горе и беду – назвал свои путевые заметки и бытовые очерки, где основное внимание (судя по письму) уделено политическим настроениям донцов в 17 году. Это и дало повод моим многочисленным “друзьям” поднять против меня новую кампанию клеветы».

О «кампании клеветы» сегодняшний читатель вряд ли что конкретного найдет во всем шолоховедении. Даже такой энтузиаст-исследователь творчества и литературной судьбы Шолохова, как В. Гура, обходится общими местами:

«Вскоре в той же литературной среде родился и пошел гулять по редакциям и издательствам (по каким?! – B. C.) хилый и грязный слушок, обраставший всякими версиями, о том, что автором “Тихого Дона” является, дескать, не Шолохов, а некий убитый в годы гражданской войны белый офицер, из полевой сумки которого Шолохов будто бы извлек рукопись и выдал ее за свою... Уже и Горький из Сорренто запрашивает своих корреспондентов, разъяснилось ли “дело” с Шолоховым...»

Трудно представить, что в 1990 году (время выхода книги «Как создавался “Тихий Дон”» – B. C.) дотошному шолоховеду не было известно имя этого «белого офицера». О нем, без сомнения, шли откровенные беседы В. Гуры с Шолоховым, особенно после публикации в Париже в 1970-х годах книг И. Медведевой и Р. Медведева, в той или иной мере называющих Ф. Крюкова «соавтором» «Тихого Дона». Имя это чаще других фигурировало в статьях вокруг романа и на рубеже 20-х – 30-х годов. Однако и В. Гура, и сам Шолохов не считают нужным (или не могут? – В. С.) произнести его. Зато про записки Сергея Голоушева говорят открытым текстом, и понятно почему: врач-гинеколог по профессии, эрудит в литературе и искусстве, эстет – совсем не смотрится в роли летописца «донской Вандеи». Хотя дыма без огня не бывает. После того, как Леонид Андреев не принял путевые заметки Голоушева для публикации, Сергей Сергеевич вполне мог передать их Ф. Крюкову, столь же близкому человеку, но более заинтересованному в донской проблематике. В очерках Голоушева рассказывалось об исходе Корнилова на Дон и провозглашении атаманом Калединым Донской республики. По тематике эти материалы соответствуют содержанию второй книги «Тихого Дона» и могли быть использованы, как подручные, автором романа. Находкой было и неожиданное для этой смутной и жестокой поры название голоушевских очерков – «Тихий Дон». Но конечная судьба рукописи С. Голоушева не известна. Как и последние дни одного из организаторов знаменитой литературной «Среды». По некоторым сведениям, он умер в 1920 году в Москве от голода. Комиссия по его литературному наследию (как, впрочем, и по наследию Крюкова) гласно не создавалась. А значит, весь посмертный архив Голоушева мог использоваться по произволу организации или лица, завладевшего им после смерти известного критика.

На взгляд «защитников» Шолохова, новые имена возможных соавторов «Тихого Дона» возникали в литературных кулуарах для того, чтобы любым путем опорочить Шолохова, заставить общественность усомниться, что «Тихий Дон» принадлежал «сыну крестьянки с хутора Кружилина» (С. Бондарчук). Между тем в разговорах и суждениях об авторстве «Тихого Дона» была определенная логическая последовательность.

Публикация первого тома романа вызвала из небытия имя Федора Крюкова. Полемика вокруг С. Голоушева возникла в 1929 году, в период печатания в «Октябре» второго тома. С написанием третьей книги связывают, как правило, имена донских литераторов, бывших непосредственными участниками или свидетелями народного антибольшевистского восстания на Дону.

О чем это говорит? О том, что никакого злого умысла под девизом – «кто-нибудь – лишь бы не Шолохов» – не было. Версии о «соавторе» романа менялись параллельно с серьезными изменениями концепции, стиля и языка «Тихого Дона» при появлении в свет каждой очередной книги (и даже – части). При этом, надо полагать, речь шла не о грубом плагиате, а об использовании Шолоховым черновиков, заметок, набросков и документов русских литераторов, волею судьбы оказавшихся по другую сторону баррикады.

В сугубо литературном споре самым весомым аргументом могло стать публичное объяснение Шолохова по поводу использованных им документальных, литературных и иных материалов для создания исторической основы романа. Вместо этого он заявляет в письме одному из писателей:

«...решил: ежели еще какой-нибудь гад поднимет против меня кампанию да вот с этим гнусным привкусом, объявить в печати и, так и так, мол, выкладывайте все и вся, что имеете: два месяца вам сроку...»

Публично перчатку «клеветникам» Шолохов так и не бросил. Да и была ли в этом нужда, если в «Рабочей газете» за него грудью встали Серафимович, Авербах, Киршон, Фадеев, Ставский. А «Правда» через пять дней, 29 марта 1929 года, предложила радикальные меры:

«Чтобы не повадно было клеветникам и сплетникам, мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении «конкретных носителей зла» для привлечения их к судебной ответственности».

После установки на стукачество полемика вокруг «Тихого Дона» была исключена. Тайну романа загнали в подполье. В. Гура «раскопал» в авторском деле Госиздата «запись» от апреля 1929 года:

«Комиссии по делу Шолохова, насколько мне известно, не было, поскольку не было и сколько-нибудь серьезных обвинений. Различные слухи пускались неизвестными личностями и ползли по городу, но открыто никто Шолохова в плагиате не обвинял... Вот и все, что по этому явно клеветническому делу известно».

Об авторе этих строк В. Гура умалчивает. Но стиль «записи» один к одному напоминает протокол допроса. Значит, дело о клевете было все-таки возбуждено. Кто-то свидетельствовал, а кто-то понес «справедливое и суровое наказание». Во втором выпуске «Расстрельных списков», выпущенных обществом «Мемориал», среди казненных в 1931 году за «антисоветскую деятельность» называются имена секретаря художественного отдела Госиздата М. М. Токарева и старшего редактора военного отдела Госиздата А. А. Бурова. Был расстрелян и счетовод типографии «Красный пролетарий» П. Н. Буряк. Среди казненных называется имя уроженца станицы Ермаковской Области Войска Донского писателя И. С. Мамонова. Подробности обвинений (как и реабилитации) в сборнике не приведены. По времени их арест (август 1930 г.) совпадает с возможным окончанием «дела о клевете» на Шолохова.

В элитных литературных кругах – хоть открыто и не высказывались об этом – продолжали, однако, сомневаться в природе стремительного развития таланта 23-летнего Шолохова. В марте редакция журнала «Октябрь» (главным редактором которого стал вместо А. Серафимовича Ф. Парфенов) прекращает публикацию третьей книги романа. Разные исследователи сегодня называют совершенно противоположные причины, объясняющие эту долгую (более чем два года) паузу. Одни ссылаются на «сырость» рукописи, другие – на новизну и трудность материала – народное восстание против большевиков. Говорят о творческой и даже физической усталости молодого писателя. Но, на мой взгляд, о главном мотиве приостановки публикации четко говорит в письме М. Горькому в июне 1931 года сам Шолохов:

«У некоторых собратьев моих, читавших 6-ю часть и не знающих того, что описываемое мною – исторически правдиво, сложилось заведомое предубеждение против «художественного вымысла», некогда уже претворенного в жизнь. Причем это предубеждение, засвидетельствованное пометками на полях рукописи, носит иногда прямо-таки смехотворный характер... Непременным условием печатания мне ставят изъятие ряда мест, наиболее дорогих мне (лирические куски и еще кое-что). Занятно то, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, это ³/₄ нужно выбросить...»

Под «собратьями», засевающими множеством пометок поля рукописи 3-й книги романа, Шолохов имел в виду членов редколлегии «Октября». Примечательно, что пометки эти были направлены «против художественного вымысла, некогда уже претворенного в жизнь». Другими словами, указывали на то, что та или иная часть текста явно заимствована из русской классики или у писателей предреволюционного периода. Поскольку рукописи романа утрачены, можно только делать предположения – о каких авторах и произведениях шла речь.

Чуткий к тончайшим оттенкам индивидуального литературного языка М. Горький по поводу некоторых замечаний редколлегии «Октября» высказался своеобразно: «Есть что-то комическое в боязни учебы у классиков...» Однако в письме к А. Фадееву порекомендовал в качестве урока на будущее «доставить автору несколько неприятных часов...» Певец «Буревестника» был чутким флюгером, улавливающим настроения и устремления властей предержащих. Он понимал, что вся правда в начале 30-х не только не нужна, но и порой вредна. Учил, например:

«...если к смыслу извлечений из реально данного добавить... желаемое, возможное и этим еще дополнить образ, – получим тот романтизм, который лежит в основе мифа и высоко полезен тем, что способствует возбуждению революционного отношения к действительности...»

М. Горький первым среди многих определил «реально данное» Шолохову. Недаром в письмах близким называл его (уже автора «Тихого Дона») «областным» писателем, не разделял восторгов вокруг его «стремительного творческого роста». Для него тайна «Тихого Дона» никогда не была загадкой. Однако, следуя собственной формуле социального поведения, он потворствовал мифотворчеству о вскормленном революцией молодом таланте, неизменно ставил Шолохова на публике в ряды «ударников» литературы и положил начало канонизации его в советские классики.

* * *

«Тоталитарному государству был нужен образ врага. Но не столь романтичного, что готов идти за свое дело, за свою правду на самопожертвование...»

Публикация «Тихого Дона» в журнале «Октябрь» была приостановлена на 13-й главе шестой части. И совсем не случайно. Этот фрагмент романа, как никакой другой, поднимал на поверхность все прежние, временно утихшие страсти вокруг «Тихого Дона», – начиная с его идеологической концепции, отношения автора к главному герою и кончая вопросами стиля и языка. Дискуссии и «разборки» проходили, к сожалению, в узкой литературной среде. Читателю никто и ничего не объяснил. Лишь после хрущевской «оттепели» в литературной критике появляются робкие отголоски тех сшибок, по которым мы можем реконструировать тот или иной предмет споров.

Шолоховед С. Н. Семанов, например, сообщил на страницах «Нового мира» (1988 г., №9):

«Главная причина затруднений крылась, безусловно, в содержании: описывались (в «Тихом Доне» – B. C.) всевозможные насилия над рядовыми казаками, бессудные расстрелы их, словом, все то, что получило название расказачивания, то есть попытки уничтожения целого социального слоя...»

В статье о Шолохове для четырехтомника «Истории русской советской литературы» Н. Маслин писал:

«При неоспоримом сходстве пятой и шестой частей “Тихого Дона” как вершин сюжетного напряжения, разница между ними выражается прежде всего в самом характере повествования... В шестой части “Тихого Дона” Шолохов отходит от прямого изображения исторических событий и утверждает такой способ повествования, при котором углубленный психологический анализ отдельных характеров уже играет определяющую роль».

Называя две официально принятые трактовки образа Григория Мелехова – «заблудившегося человека» и «отщепенца» – Н. Маслин на примере шестой части романа практически перечеркивает эти ходульные характеристики:

«... человечность, моральная чистота, непримиримость к насилию, грабежам, зверствам, ко всякой фальши... все это усиливает трагическое в Григории Мелехове».

И завершая анализ, критик делает очень важный для существа наших заметок вывод:

«В стиле «Тихого Дона» явственно различимы две языковые стихии – язык народных говоров... и язык литературный. Не случайно вторая книга написана обычным (подчеркнуто мной – B. C.) литературным языком».

В этом выводе есть свои погрешности, умолчания. Н. Маслин явно хотел сказать больше. Но не мог. Как было заявить тогда, в середине 60-х, что в романе высокохудожественный, живой, впитавший народную образность язык разбавлен местами тем самым обычным, постоянно проваливающимся в публицистические штампы. Что в цельное полотно повествования о судьбах казачества на изломе истории – чуждой рукой «вшиты» лоскуты официальной хроники, искусственных «конфликтов» героев и столь же искусственных «картин действительности»...

Глава 13-я соблазнила позднего версификатора гармоничностью стиля, образностью, искренностью чувств персонажей. Он не посмел включить в нее какую-нибудь отсебятину – разве что убрал из диалогов и авторского текста какие-то ключевые приметы первоисточника, понимая, что в разрешении проблемы играют важную роль и самые мелкие «детали».

Защищая перед Р. Медведевым «авторские права» Шолохова, профессор Принстонского университета (США) Г. Ермолаев приводил, например, следующие аргументы:

«В повествовательном тексте первых трех томов «Тихого Дона» ранних изданий и в томе первом «Поднятой целины» ни разу не употреблено слово «позади» ни в качестве наречия, ни в качестве предлога – всюду фигурирует «сзади»... В произведениях Крюкова «позади» употребляется вполне регулярно». И еще: «Другим подобным свидетельством является широко распространенное неправильное пользование предлогами в разных
изданиях рассказов (Шолохова – B. C.) и «Тихого Дона».

Вообще интересно, что у американского литературоведа грубые и частые стилистические, смысловые ошибки, недостаточность эрудиции Шолохова выступают главными козырями в споре об авторстве «Тихого Дона». Пойти по этому пути – значит признать, что гениальную эпопею мог создать именно человек без серьезной литературной школы, элементарного знания иерархии казачества (Шолохов постоянно путается в чинах и званиях – B. C.) и к тому же находящийся не в ладу с русской грамматикой. Но что касается анализа использования служебных слов для идентификации стиля, а значит, и во многом – авторства, то здесь действительно есть предмет для серьезного разговора.

В качестве особенности почерка Шолохова Г. Ермолаев приводит пример употребления предлога «над» вместо– «вдоль», «мимо», «у», «около», «по» и «под». Такая «универсальность» должна приводить к увеличению частоты использования этого предлога в сравнении с теми, которые он заменяет. Что же мы обнаруживаем в исследуемой 13-й главе.

«Над» употреблено единожды (и по делу),

а вот «мимо» – 2 раза,
«у» – 5 раз,
«по» – 7 раз,
«под» – 6 раз.

Не очень повезло «около» (встречается однажды) и «вдоль» (не упомянуто вовсе).

Если мы возьмем теперь более-менее соответствующий психологизму 13-й главы отрывок из рассказа Ф. Крюкова «Мать», то увидим очень близкую картину.

Предлог «над» на пяти страницах текста (объем 13-й главы) использован писателем – один раз,

«у» – 8 раз,
«по» – 7 раз,

«вдоль» – ни одного раза.

«Забытыми» остались не особенно примелькавшиеся в 13-й главе предлоги «около» и «мимо» Единственное несоответствие (но на то и разнообразие языка) – отсутствие предлога «под».

Г. Ермолаев не проводит параллелей в отношении частоты использования Шолоховым и Крюковым союза «и». Напрасно. У Крюкова это своего рода ритмическое звено, во многом определяющее мелодику повествования и стиль вообще.

В 13-й главе «Тихого Дона»:

по частотности союз «и» – 65, главенствует над наиболее употребительными предлогами «в» – 35, и «на» – 34.

То же самое почти в абсолютной пропорции мы встречаем в фрагменте из рассказа Ф. Крюкова «Мать»:

«и» – 56, «в» – 32, «на» – 28.

Между тем в бесспорно принадлежащих М. Шолохову рассказах «Три» и «Испытание» (вместе чуть превышающих по объему 13-ю главу) иерархия наиболее употребительных служебных слов уравновешена: «и» – 27, «на» – 27, «в» – 16.

В 1-й главе повести Крюкова «Зыбь» мы встречаем просто подавляющее использование союза «и» – 180 раз. Частотность предлогов: у «в» равна 90, у «на» – 65.

Вот почему не свойственной Крюкову может показаться статистика использования служебных слов в первой книге «Тихого Дона». В главах 1-й и 2-й издания 1975 года частотность союза «и» опускается ниже предлогов «на» и «в». Хотя шолоховское «над» уступает предлогам «у», «по», «под».

Разгадка этого отступления от «крюковского стиля» отыскалась в книге В. Гуры «Как создавался “Тихий Дон”». Говоря о работе Шолохова над уже изданным текстом романа, В. Гура указывает основополагающие направления этого редактирования, и среди них следующие:

«... при стечении личных местоимений, союзов, предлогов сокращается их количество (например, только в первой книге романа союз «и» устраняется в различных случаях из более чем пятидесяти предложений)». (!!! – В. С.)

Таким образом проделывалась, возможно, не одна операция по деиндивидуализации крюковского текста. Не удивительно, что проведя выборочные исследования на ЭВМ, норвежские и шведские ученые нашли у «Тихого Дона» большее сходство со «стилем» Шолохова, чем Крюкова. Наша же «марксистская» наука, защищавшая по «Тихому Дону» сотни и сотни диссертаций, такими «мелочами» не занималась.

Само собой разумеется, что, обращаясь к сравнительной стилистике, исследователь должен в качестве примеров использовать лишь литературные произведения, принадлежность которых тому или другому автору не была предметом самого спора. «Защитники» Шолохова и его оппоненты почти единогласно включают в число бесспорно шолоховских роман «Поднятая целина». Норвежцы и шведы также целиком заложили его в ЭВМ на «чашу весов» Шолохова – вместе с рядом «Донских рассказов», «Судьбой человека», «Наукой ненависти».

Между тем «Поднятая целина» – произведение, по форме и содержанию не менее загадочное, чем «Тихий Дон». И загадки эти начинаются уже с первых страниц романа.

«По крайнему к степи проулку январским вечером 1930 года въехал в хутор Гремячий Лог верховой...»

Так начинается описание появления в хуторе бывшего есаула Половцева, ярого противника Советской власти и одного из организаторов контрреволюции на Дону. Таинственность этой картинки, как казалось Шолохову (и многим литературоведам!), достаточно подчеркнута сумерками зимнего вечера, настороженным поведением всадника, и даже коня. Но что остается от этой потаенности, когда далее следуют такие вот детали внешнего описания коня и путника:

«Серебряный нагрудник и окованная серебром высокая лука казачьего седла, попав под лучи месяца, вдруг вспыхнули в темени проулка белым, разящим блеском. Верховой кинул на луку поводья, торопливо надел висевший до этого на плечах казачий башлык верблюжьей шерсти...»

Чтобы под светом месяца «разящим блеском» сверкал серебряный убор коня, его хозяину необходимо было перед отправкой в дальнюю дорогу хорошенько надраить обыкновенно матовое серебро. Делается это по долголетней привычке и приверженности воинскому щегольству, а никак не для удобства передвижения. Более того, отправляясь поднимать казаков против большевистской власти, Половцев должен был держаться тише воды, ниже травы, а не привлекать внимание в дороге явно строевым дорогим конем и казачьей амуницией. Само по себе появление на людях (безо всяких контрреволюционных замыслов) в таком виде (даже – в «белого курпея папахе») закончилось бы в 1930-м, по меньшей мере, отсидкой в чекистской предвариловке до выяснения личности и мотивов подобной «демонстрации». Этого матерый контрреволюционер Половцев не мог не знать. В личном опыте уже были фильтрационная комиссия, арест, трибунал... И вдруг под чужой фамилией, с подложными документами он вздумал красоваться на открытых всем ветрам и глазам степных дорогах Донщины!

Что это? Нерасчетливая фантазия писателя? Незнание реалий? Но ведь Шолохов жил среди всего этого, отлично понимал, что настоящий контрреволюционер, если и собирался внедряться в массы, то напяливал на себя какую-нибудь «овечью шкуру». Даже чекисты в «Поднятой целине» явились в Гремячий Лог под видом заготовителей скота... Но все встает на свои места, если представить, что в первой главе «Поднятой целины» всадник въезжал в хутор в 1919-м. Эпизод с приездом Половцева – понравившаяся Шолохову картинка, заимствованная из другого произведения, и другого автора.

В последние годы вопросы к первой и некоторым другим главам «Поднятой целины» стали возникать все чаще. Исследователь Николай Коняев в статье «Живые против мертви. Люди против нелюди» («Молодая гвардия», № 2, 1996) отмечал, например:

«И если мы внимательно прочтем первые страницы романа, прочтем их, не вспоминая известного по учебникам сюжета, то наверняка заметим, что никакого предпочтения кому-либо из героев Шолохов не оказывает. На первых страницах (подчеркнуто мной – B. C.) Половцев и Островнов выглядят даже более симпатично, вызывают большее читательское уважение, нежели собравшийся послушать Давыдова гремяченский актив».

По своему психологизму глава первая «Поднятой целины» куда стоит ближе к главе тридцатой шестой части «Тихого Дона», повествующей о беспримерном стихийном сопротивлении донцов узурпаторам-большевикам. И если бы «Поднятая целина» не была бы прямым заказом Сталина, ее печатание прекратили бы на первой странице. Тоталитарному государству был нужен образ врага, но не столь романтичного, что готов идти за свое дело, за свою правду на самопожертвование.

* * *

«Читаешь эти строки, и чувствуешь: где-то уже слышал этот голос, где-то так же искрилось неподкупностью слияние казачьей души с природой...»

Анализ использования писателем служебных слов, хоть и признается эвристикой (наукой установления авторства) одним из серьезных методов исследования, все же не имеет решающего значения в определении своеобразия стиля и языка. Творческую лабораторию невозможно поверять сухой математикой – а это как раз и делали западные литературоведы, «подсчитавшие» на ЭВМ, что «Тихий Дон» принадлежит перу Шолохова.

Наглядный урок профессионального отношения к проблеме установления авторства преподнес в свое время великий Достоевский. После публикации в журнале «Русская старина» «новых черновых вариантов» 2-го тома гоголевских « Мертвых душ» Федор Михайлович провёл своеобразный экзамен этому «открытию». Выводы были следующие:

1) все, что «искрится» в отрывках и вариантах (т. е. в публикации «Русской старины»), искрилось и в прежнем печатном издании;

2) «поразительная меткость выражения» вся принадлежит прежнему изданию, а в вариантах она только ослаблена;

3) ни одного «лица» и ни одной «местности», вновь художественно воспроизведенных – в вариантах не имеется; и, наконец,

4) с выпуском нескольких мест, проникнутых лирическим настроением, текст по вариантам стал суше, нежели в прежнем печатном издании.

Попробуем применить эту методику в сравнении первой попытки Шолохова – романа «Донщина» (вошедшего затем во 2-ю книгу «Тихого Дона») – со стилем и языком 1-го и 3-го томов романа, наиболее «искрящихся» психологией характеров, меткостью определений, образностью.

По мнению шолоховеда В. Гуры (и по признанию самого Шолохова), «Донщина» была начата в октябре 1925 года. Шолохов написал 5–6 печатных листов (чуть больше 130 страниц машинописного текста) и затем отложил работу на целый год. В 1926 году ему «пришла идея создать более широкое художественно-историческое полотно», и ранее написанные страницы нашли в нем свое место. Это «место» В. Гура называет конкретно:

«из двадцати одной главы четвертой части «Тихого Дона» одиннадцать глав (X–XX) близки к «Донщине». Причем с большим основанием к первоначальному замыслу можно отнести главы XIII–XVI, XVIII–XX».

Но для нас важнее другое замечание:

«В рукописи «Донщины» не могло быть фигуры Григория Мелехова...»

Но романа без героя не бывает. И в «Донщине» на эту роль определенно претендует хорунжий Илья Бунчук – казак, дослужившийся до офицерского чина, но одновременно пропитавшийся большевизмом. Он является читателю осенью 1916 года в окопах на русско-германском фронте, где в офицерской землянке происходит его словесная дуэль со своим полным антиподом – есаулом Листницким.

Теперь вспомним требование Достоевского о «лице», «вновь художественно воспроизведенном»: можно ли считать таковым портрет Бунчука, нарисованный Шолоховым в «Донщине», а затем перенесенный в «Тихий Дон»?

Вот что мы узнаем о внешности героя.

«У входа в одну из офицерских землянок на минуту задержался приземистый офицер...»

«Бунчук указательным пальцем смахнул с широких и густых бровей дождевую сырость...»

Еще Бунчук может «ломать глазами» взгляд собеседника и «выталкивать языком клубочек дыма» (т. е. с форсом курить). Не задумываясь о последствиях, он ведет, в компании монархически настроенных офицеров большевистскую антивоенную агитацию. Но эта «смелость» объясняется очень просто: через час он дезертирует с фронта и потом поведает одному из своих единомышленников:

«После моего ухода пулеметчиков, несомненно, будут трясти, может быть, кто-либо из ребят под суд пойдет. Я надеюсь, что их рассеют по разным частям, а нам это на руку: пусть оплодотворяют почву...»

Что «искрится» в этом портрете? Что может расположить к такому «борцу за дело рабочего класса»? После Григория Мелехова Бунчук смотрится какой-то бездушной схемой – ничего человечески привлекательного в нем нет. Знает наперед предстоящие повороты истории, амбициозно судит – кто прав, кто виноват. Недаром даже критика сталинских времен считала возможным упрекать автора в ходульности и примитивизме создания образов большевиков.

Искусственно и упрощенно подается в главе XV воздействие на казаков агитации еще одного большевика – Ивана Алексеевича. Это не новый персонаж – мы встречались с ним на страницах первой книги романа. Но все присущее ему, индивидуальное, здесь словно вытравлено.

«Иван Алексеевич рассчитывал, что, убеждая казаков не идти с Корниловым, он встретит со стороны некоторых возражения, но утром, когда в своем вагоне осторожно заговорил о том, что надо требовать возвращения на фронт, а не идти на Петроград драться со своими же, казаки охотно согласилась и с большой готовностью решили отказаться от дальнейшего следования на Петроград».

Мной подчеркнуты самые заметные журналистские штампы, ничего общего не имеющие с языком беллетристики. И все – в одном предложении. А ведь чуть раньше, в третьей части романа (не входившей в «Донщину») о том, как ломала казаков война (а не «душевная» большевистская беседа), писалось на высочайшем психологическом уровне.

«Григорий с интересом наблюдал за изменениями, происходившими с товарищами по сотне. Петр Зыков, только что вернувшийся из лазарета, с рубцеватым следом кованого копыта на щеке, еще таил в углах губ боль и недоумение, чаще моргал ласковыми телячьими глазами. Егорка Жарков при всяком случае ругался тяжкими непристойными ругательствами похабничал больше, чем раньше и клял все на свете; однохуторянин Григория Емельян Трошев, серьезный и деловитый казак, весь как-то обуглился, нелепо похохатывал... Перемены вершились на каждом лице...»

В последней, XXI главе четвертой части, о сложной тайне человеческой души рассуждает обольшевиченный казак Михаил Кошевой:

«Чудная жизнь, Алексей!.. Ходют люди ощупкой, как слепые, сходются и расходются, иной раз топчут один одного. Поживешь вот так, возле смерти, и диковинно становится, на что вся эта мура? – По-моему, страшней людской середки ничего на свете нету, ничем ты ее до дна не просветишь...»

И продолжает:

«Был я летом в госпитале. Рядом со мной солдат лежал, московский родом. Так он все дивовался, пытал, как казачки живут, что да чего. Они думают – у казака одна плетка, думают – дикой казак и замест души у него бутылошная склянка, а ить мы такие же люди; и баб так же любим, и девок милуем, своему горю плачем, чужой радости не радуемся...»

Да, недаром глава эта не была отнесена В. Гурой к «Донщине».
В ней вовсе нет «раннего Шолохова» с назывными предложениями, искусственно построенными инверсиями, беглой и случайной описательностью. Словно кисть иного – глубоко чувствующего «середку людскую» художника – прошлась по последним страницам четвертой части романа, смягчила прямолинейность и вычурность положений и героев. Чтобы дальше, в шестой части, работать уже «по чистому холсту», дописывать драму русского казачества с неповторимой художественной силой.

В шестой части почти нет авторских «пояснений». Даже там, где они «должны» по всем правилам быть. Словно происходящее на Дону невозможно выразить сухим историческим комментарием. Автор дает слово природе, обращается к ней, как к неподкупному свидетелю. Речь его здесь сверкает всеми гранями поэтического таланта. Завораживает.

«Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу... Низко кланяюсь и по-сыновни целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь!»

Читаешь эти строки и чувствуешь: где-то уже слышал этот голос, где-то так же искрилось неподкупностью слияние казачьей души с природой. И отыскав в «Избранном» Ф. Крюкова стихотворение в прозе «Родимый край», понимаешь, откуда корни высочайшей поэзии «Тихого Дона»:

«...Молчание мудрое (! – B. C.) седых курганов, и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве видения зипунных рыцарей былых, поливших кровью (! – B. C.) молодецкой, усеявших казачьими костями простор зеленый и родной... Не ты ли это, Родимый край?»

* * *

«После того, как семья Шолохова породнилась с семьей Громославских, литературная деятельность М. А. Шолохова становится все более успешной...»

Писатель Борис Пильняк был одним из немногих, кто открыто подвергал сомнению принадлежность «Тихого Дона» перу Шолохова. В одной из бесед с солисткой Большого театра В. А. Давыдовой он так объяснял свою позицию:

«Совершенно различные вещи – писатель и его роман. Я часто задумываюсь над тем, что он пишет и как он пишет... “Лазоревая степь“ (“Донские рассказы”) – первая книга Шолохова. Душу она не взвинтила, рассказы весьма посредственные и не очень грамотные. Я отказался рецензировать. Прошло три года, литературный журнал “Октябрь” преподнес нам две книги великолепной прозы, которую смело можно назвать классической... А. Н. Толстой не мог понять, как из рядового обыкновенного середняка вырос титан. Горький, характерно подкручивая усы, сказал нам, писателям: Федину, Леонову, Шкловскому, Фадееву: “Учитесь у Шолохова!” Потом, улыбаясь, проговорил: “За мою литературную жизнь такая метаморфоза происходит впервые”».^*

По словам В. А. Давыдовой, Пильняк, буквально околдованный живым и неповторимым слогом «Тихого Дона», отправился в поездку по донским станицам и хуторам. «Язык довел его до Киева» – в станице Новокорсунской писателю указали дом, где квартировала отправившаяся на поиски могилы сына мать Ф. Д. Крюкова. От нее Пильняк узнал, что Шолохов был каким-то образом знаком с Федором Дмитриевичем и даже посвящен в его творческие планы. Во всяком случае, после панихиды по Крюкову, отслуженной бесплатно священником станицы Глазуновской, Шолохов неожиданно заявился к матери Федора Дмитриевича.

«Не торопясь, степенно, по-стариковски отхлебывал из блюдечка чай, сахарок грыз вприкуску, с аппетитом уплетал баранки с медом, единственное угощение, которое было. Поинтересовался здоровьем хозяйки, посетовал, но слез не пролил, что умер его “товарищ и лучший друг”.

Последнее было чистой воды хлестаковщиной. Но для убитой горем матери – соломинкой, за которую можно было ухватиться и как-то утешиться. Не удивительно, что она задала Шолохову наиболее волнующий ее вопрос: “Михаил Александрович, куда, по-вашему, могли деться тетради сына?”»

«Лицо Шолохова, – рассказывал Пильняк, – уши, руки покрылись круглыми красными пятнами... – “Откуда мне знать? Возможно, сумку вместе с Федей закопали в братскую могилу? А может, кто и подобрал, бумага всегда нужна для курева и по всяким разным надобностям”».

Мать Крюкова показала тогда Шолохову плетеную сумку, которую (совершенно пустую) получила вместе с другими вещами после смерти сына. Он всегда носил в ней тетради с черновиками и наметками своих будущих произведений. Шолохов стушевался и ушел, не простившись – поскольку впервые услышал обвинение из уст прозорливой женщины (мать Крюкова за умение видеть насквозь людей считали колдуньей): «Где находится могила сына? Скажи, куда ты дел тетради Федора Крюкова?»

Рассказ Пильняка о матери Крюкова завершался тем, что 15 января 1928 года соседи принесли ей свежую, но уже порядочно истрепанную книжку «Октября».

«Не поверила своим глазам, думала, что такое может во сне только присниться. Под своей фамилией Шолохов начал печатать книгу моего сына, которую назвал «Тихий Дон». Он почти ничего не изменил, даже некоторые имена действующих лиц оставил прежними».

Был ли Пильняку резон сочинять напраслину о Шолохове? Каких-либо серьезных оснований мы не найдем. Зато Шолохову Пильняк каким-то образом мешал восходить к славе. В. А. Давыдова однозначно связывает заключение Пильняка в психиатрическую больницу, а потом и его расстрел с происками приблизившегося к власти Шолохова. Она диктует Гендлину свои воспоминания о навязчивом визите к ней «тиходонца» после казни Пильняка. По словам певицы, Шолохов всячески домогался выйти на след дневников Бориса Пильняка, в которых отражалась его оценка «Тихого Дона» и взгляд на авторство романа.

В книге «Кто написал “Тихий Дон”?» Р. Медведев никак не мог опираться на версию В. А. Давыдовой, мемуары которой появились в свет гораздо позже. Однако его изыскания так или иначе перекликаются с историей исчезновения поздних рукописей Крюкова. При этом они поднимают целый новый пласт в биографии Шолохова, ранее никого абсолютно не интересовавший.

«В декабре 1923 года, – пишет Р. Медведев. – М. А. Шолохов снова едет на Дон (из Москвы – B. C.), и здесь в январе 1924 года 19-летний писатель женится на 25-летней казачке Марии Петровне Громославской».

Далее исследователь сообщает любопытнейшие данные о тесте Шолохова. Петр Громославский был писарем казачьего полка, посредственным литератором, принимал участие в белоказачьем движении и сотрудничал в «Донских ведомостях», которые в годы гражданской войны редактировал Крюков. Р. Медведев считает, что П. Громославский участвовал в похоронах Крюкова недалеко от станицы Новокорсунской и что ему «досталась какая-то часть “кованого сундучка” с рукописями Крюкова».

Но наиболее важным для наших заметок является следующий вывод Р. Медведева:

«После того, как семья Шолоховых породнилась с семьей Громославских, литературная деятельность М. А. Шолохова становилась все более успешной и интересной».

Мы уже говорили, что с 1923 по конец 1924 года Шолохов опубликовал всего четыре рассказа, значимым из которых в литературном отношении является лишь «Родинка» (декабрь 1924 г.). С февраля и до конца 1925 года в «Журнал крестьянской молодежи», «Комсомолию», «Смену», «Огонек» и газету «Молодой ленинец» потоком хлынули «донские рассказы» молодого Шолохова (9 публикаций за год!). Тогда же была напечатана повесть «Путь-дороженька» («Молодой ленинец») и начата работа над романом «Донщина». В 1925-м были изданы отдельными книгами «Донские рассказы» и «Лазоревая степь». Выходившие практически на одном дыхании рассказы Шолохова как бы делились на два порядка. В одних критика отмечала «бродячесть сюжетов», в других, наоборот, – сюжетную яркость. Журнал «На литературном посту» высоко оценивал колоритность и выразительность речи персонажей (назывались чаще рассказы «второго порядка»). Но водораздел в опубликованных Шолоховым новеллах гораздо глубже. «На противопоставлении классово непримиримых лагерей строятся самые ранние рассказы Шолохова («Родинка», «Продкомиссар», «Пастух», «Шибалково семя», «Бахчевник») – резюмирует шолоховед В. Гура. В этот же ряд, на наш взгляд, можно было поставить «Алешкино сердце», «Председателя Реввоенсовета Республики», «Червоточину», «Батраков». Прослеживая творческую лабораторию Шолохова от «Донских рассказов» – к «Тихому Дону», В. Гура практически не находит в них заготовок будущих сюжетных ходов и характеров героев «Тихого Дона». Другое дело – «Лазоревая степь», «Чужая кровь» (1926 г.), «Семейный человек», «Кривая стежка», «Двухмужняя», «Ветер» (1927 г.), «Один язык» (1930 г.), герои которых лицом и характером уже напоминают Григория и Петра Мелеховых, Аксинью, Пантелея Прокофьевича, Алешку Шамиля, старого генерала Листницкого, деда Гришаку, Дуняшку.

«Родство» доброй половины рассказов Шолохова с отдельными страницами «Тихого Дона» должно было, по логике, стать козырной картой молодого писателя против обвинений его в плагиате. Но Шолохов ведет себя очень странно. В начале 30-х годов он стремится «отмежеваться» от большинства своих рассказов, находит в них много «наивного и детски беспомощного». Почти четверть века они не издавались и вновь явились широкому читателю лишь в середине 50-х годов.

Интрига, на наш взгляд, была в том, что к версиям об украденном «Тихом Доне» в 1931 году могли добавиться и предположения об украденных рассказах. Ведь похожесть лучших из них на сказовую манеру крюковских новелл была еще более очевидной, чем сравнение прозы Крюкова с «Тихим Доном».

В начале 80-х годов проблема «взрывной» плодовитости Шолохова в 1925–1926 гг. заинтересовала доцента Орловского пединститута, ныне покойного В. М. Шепелева. Совершенно автономно от Р. Медведева (книга которого практически была недоступна для советского читателя), Вадим Михайлович пытался проанализировать сугубо «физическую» возможность Шолохова создать роман-шедевр и издать его в 1928 году.

«Если в конце 1926 года Шолохов только “стал думать о более широком романе“ (после «Донщины» – B. C.) и “когда план созрел, – приступил к собиранию материала”»,

то начать непосредственно писать первую книгу “Тихого Дона” он мог, в лучшем случае, лишь в начале 1927 года, учитывая, что сбор материала требовал очень много времени. Проведя своеобразную пред издательскую экспертизу, В. М. Шепелев сделал вывод:

«Получается, что примерно за четыре месяца Шолохов сумел написать блестящую книгу объемом в тринадцать печатных листов?!» Еще меньше времени ушло на сдачу второй книги (она стала выходить в «Октябре» с № 5 1928 года). В это же время Шолохов публикует в периодике рассказы «Ветер», «Один язык», «Мягкотелый», кроме того, с июня по сентябрь 1927 г. работает в «Журнале крестьянской молодежи».

Несмотря на фантастичность сроков создания двух книг романа-шедевра, вычисленных В. М. Шепелевым, они, вернее всего, были еще более сжатыми. Орловский исследователь приводит мнение редколлегии «Октября» по рукописи «Тихого Дона», которая «отнеслась к роману довольно сдержанно: «раздавались голоса, что это всего лишь зарисовки старого казачества, произведение не актуальное, лишенное связи с современностью». С такой характеристикой роман вряд ли пошел в печать «с колес». Требовалось найти солидных и авторитетных покровителей-толкачей. Получается, сроки писания сокращаются до 2–3 месяцев. А это значит, что времени на создание гениального романа у Шолохова не было.

* * *

«Крюков унес с собой в могилу “Войну и мир”
своего времени...»

В 1989 году журнал «Вопросы литературы» публиковал ответы известных советских критиков и литературоведов на анкету – «О чем молчим. И почему?»

Среди множества откровений я нашел высказывание А. Марченко:

«Убеждена: собравшись с духом, следует дознаться, что же такое “Тихий Дон” – наш “патент на благородство” или самая громкая литературная мистификация XX века?.. Похоже, настала пора заняться всерьез щекотливой проблемой – гласно и официально».

Под «щекотливостью» имелось в виду не художественное разрешение коллизий романа, а ответ на единственный вопрос: действительно ли автором «Тихого Дона» является Михаил Шолохов (получивший за роман Нобелевскую премию по литературе) или гениальное полотно о жизни русского казачества на переломе истории принадлежит перу другого человека, само имя которого было намеренно упрятано от читателя.

Главной задачей здесь должно быть не всяческое уничижение Шолохова, а поиск той фигуры, того мастера, которому по плечу были бы язык, образы, стиль гениального романа. Если такового, кроме Шолохова, не было в природе, если он не выдвинулся из глубин русской литературы и народной жизни– значит, нет и проблемы. Глупо радоваться только вопросам – по силам ли было Шолохову написать великую народную эпопею. Надо ведь тогда и ответить – кто ее мог создать.

В нашем исследовании постоянно подчеркивалась близость лучшей «прозы Шолохова» к произведениям его старшего земляка Федора Крюкова. Но ведь все это можно объяснить понятным ученическим заимствованием, тем более, что казак казака видит издалека. От рассказов, пусть превосходных, до широкого эпического повествования – путь не только долгий, но порой и непреодолимый. Мы должны, во-первых, убедиться, что Крюкову по силам было его пройти. И, во-вторых, необходимы свидетельства, что большой роман о казачьей жизни Федор Дмитриевич когда-либо замысливал и работал с материалами для него.

В современном литературоведении ответ на первый вопрос получаем практически единодушный. Шолоховед Ф. Бирюков:

«Несмотря на высокий уровень Крюкова как психолога в рассказах... как стилист Шолохов стоит вне сравнения».

Американский исследователь Г. Ермолаев:

«... по контрасту с «Тихим Доном»... язык Крюкова – гладкий и литературный, без единого диалектного, неожиданного или трудно понимаемого слова».

И та, и другая оценка выдаются априорно, без каких-либо серьезных доказательств. Между тем самый поверхностный экскурс в словарь Крюкова показывает, насколько умело и точно пользовался он и литературным языком, и местными донскими диалектизмами. В одном только рассказе «Зыбь» их целая россыпь: «перепелесый» (бык), «погонцы», «избыли» (продали), «голосом кричала» (плакала навзрыд), «каталась от живота», «извернулись» (вышли из положения), «острамок» (соломы), «страмотил», «поддобриться». Или в «Казачке»: «низкость», «уграживал», «испужаться», «юнкарь». И т. д.

Приведем здесь авторитетное мнение известного русского критика А. Горнфельда:

«Разговорный язык – настоящая сила Крюкова... Есть у него народные слова, но они пахнут не записной книжкой и не подозрительной выдумкою, которою Лесков испортил великолепные диалоги своих героев, а творческой наблюдательностью, которая обобщает, не сгущая и не фотографирует».

В этом же духе два года спустя оценивает язык Крюкова его земляк А. С. Серафимович:

«А я завидую, Федор Дмитриевич, Вам. Это я серьезно. Я беру явление несколько шире Вас, может быть, несколько глубже, но все это от литературы, все это надумано, придумано, все это дохлое и только для виду ворочается, обманывая. У Вас же если круг захватываемый и уже, зато это трепещет живое, как выдернутая из воды рыба, трепещет красками, звуками, движениями, и все это настоящее, все это, если бы Вы и хотели придумать, так не придумаете, а его прет из Вас, как из роженицы! И если бы эту Вашу способность рожать углубить, Вы бы огромный писатель были».

Последним отозвался о творчестве Крюкова в некрологе «Вестника литературы» (№ 6, 1920 г.) тот же А. Горнфельд:

«...мятущуюся душу народную Крюков изображал и в мирном течении повседневного быта, и в острых столкновениях с новизной, изображал вдумчиво, внимательно, с той строгой простотой и художественной честностью, которые естественно вытекали из его прямой и ясной натуры. Особенно отчетливое выражение находила эта художественная честность в его превосходном языке, в сочной, жизненной областной (характерной для Дона – B. C.) речи его героев...»

Здесь трудно что-либо добавить в доказательство, что Крюкову было по плечу изображение не только отдельных характеров, но и «души народной», проявляющейся как раз наиболее ярко в переломные моменты истории.

Но был ли вообще замысел у Крюкова писать объемную народную драму? Были ли для этого условия и возможности?

«Есть свидетельство, будто Крюков писал роман. Но вряд ли это было возможно, прежде всего, по причине большой занятости. Много печатался в периодике, был постоянно в разъездах, редактировал газету и официальные документы Войскового Круга».

Таково мнение шолоховеда Ф. Бирюкова. Впрочем, к «занятости» Крюкова надо было тогда отнести и его депутатскую деятельность в Государственной Думе, и работу в санитарном поезде и корреспондентом на фронтах первой мировой войны. Не говорит почему-то Бирюков и об участии писателя в военных действиях во время первого антибольшевистского восстания на Дону. На все это, конечно, уходило золотое творческое время. Но зато именно такая «занятость» давала возможность охватить и переварить не отдельные явления, а то, что мы называем движением истории, философией жизни.

Участие Крюкова в красно-белом разломе на Дону утаивается, на наш взгляд, и по причине весьма серьезной. Вспомните настойчивое утверждение Шолохова, что он пытался показать гражданскую войну на Дону изнутри «белого стана». Куда проще и естественней эту задачу мог выполнить не пролетарский писатель, а казак-интеллигент, в силу убеждений и побуждений оказавшийся противником большевизма.

Крюкова упорно не хотят видеть в рядах восставших хоперцев и устьмедведцев. Его ставят где-то посредине между дерущимися, хотя место в гражданской междоусобице он занял определенно и до конца жизни. В мемуарах одного из руководителей верхнедонского восстания генерал-майора Голубинцева (Мюнхен, 1959 г.) читаем:

«В последнем наступлении принимал участие добровольцем находящийся в это время у себя в станице донской писатель и секретарь Войскового Круга Ф. Д. Крюков, написавший, вдохновленный восстанием Усть-Медведицких казаков, известное стихотворение в прозе “Родимый край”. В этом бою Федор Дмитриевич был легко контужен артиллерийским снарядом».

Стихотворение в прозе «Родимый край» было опубликовано в сборнике произведений Крюкова, вышедшем первый раз за все годы советской власти в 1990 году. Составителем был не верящий в возможности Крюкова-романиста Ф. Бирюков. Так вот, от пронзительного эссе в этом издании оставили лишь половину. Утаенная часть стихотворения цитируется уже по изданию 1993 года (и другого составителя):

«Во дни безвременья, в годину смутного развала и паденья духа я, ненавидя и любя, слезами горькими оплакивал тебя, мой край родной... Но все же верил, все же ждал: за дедовский завет и за родной свой угол, за честь казачества взметнет волну наш Дон седой... Вскипит, взволнуется и кликнет клич – клич чести и свободы...

И взволновался тихий Дон... Клубится по дорогам пыль, ржут кони, блещут пики... Звучат родные Песни, серебристый подголосок звенит вдали, как нежная струна... Звенит, и плачет, и зовет. То край родной восстал за честь Отчизны, за свой порог родной и угол...

Кипит волной, завет на бой родимый Дон... За честь Отчизны, за казачье имя кипит, волнуется, шумит седой наш Дон, – родимый край!..»

Это своего рода поэтическая концепция шестой части «Тихого Дона», в которой старый казак на лихом коне без шапки, с рассыпанными по лбу седыми кудрями, прискакав в хутор Рыбный, обратил к станичникам свой вопль-призыв:

«Что же вы стоите, сыны тихого Дона?! Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются... Ждете, покель вам арканом затянут глотку? Докуда же вы будете держаться за бабьи курпяки? Весь Еланский юрт поднялся с малу до велика... Аль вам жизня дешева стала? Али вместо казачьей крови мужицкий квас у вас в жилах? Встаньте! Возьмитесь за оружию!»

Такое не придумаешь «в творческом озарении», не вылепишь из сбивчивых рассказов ветеранов. Это надо было видеть и слышать, самому проникнуться той же болью, что замутила глаза старого казака. 13-летний Миша Шолохов в то морозное утро спешил на урок в гимназию еще мирного города Богучара в Воронежской губернии. И откуда ему было знать, как глубоко прорезала кровавая борозда землю казачью...

Сын на отца и брат на брата: настоящий рок России. И, пожалуй, нигде, как в «Тихом Доне», эта трагедия народа не раскрывается столь естественно и без надрыва. Это подметила Анна Ахматова, включившая в свой знаменитый «Реквием» странные для петербуржки слова: «Тихо льется тихий Дон...» Нашла очень точную метафору кровавым репрессиям Сталина через свое понимание великой казачьей эпопеи.

Эпопея не рождается за полгода. Она требует, во-первых, синтеза жизненного опыта (а не просто заметок в дневнике), долгого и мучительного внутреннего анализа событий, явлений, персоналий. Она уже пишется писателем до всякого творческого плана, где-то в подсознании. За письменным столом внутреннее только обретает внешние черты, переводится со сложного языка мысли в привычную художественную форму.

Для этой главной работы у Шолохова не было возможностей. Крюков же в поисках ответов на мучившие его вопросы исходил и изъездил всю европейскую Россию, путешествовал по ее великим рекам, опускался в шахты и поднимался на высочайшую трибуну народного представительства. Он хотел одно время быть священником, офицером, пятнадцать лет учил детей, работал в публичной библиотеке, участвовал в двух войнах. А кроме того, невзирая на все треволнения времени, ежегодно брался за привычный крестьянский казачий труд – пахал свой земельный пай, заготавливал сено для скота, «поправлял хозяйство».

Все «нажитое» писательской наблюдательностью и жизненным опытом давно выпирало, просилось наружу, на чистый лист.

Герман Ермолаев, оспаривая принадлежность «Тихого Дона» Крюкову, приводит в своей работе очень важные сведения:

«Б. Н. Двинянинов говорит, что Крюков работал над таким романом в 1917–1918 годы. П. Маргушин, работавший с Крюковым в газете «Донские ведомости» в 1919 году, вспоминает, что Крюков рассказывал ему о своих планах написать роман о вторжении большевиков...»

Рассказ последнего подтверждает близкий друг и земляк Крюкова, литератор-казак П. И. Шкуратов. Он приводит слова сестры Крюкова, Марии:

«Федя все пишет и пишет и даже боится выходить в сад... – “Я пишу и не хочу ничего знать: пока мне хватает и этого”».

П. И. Шкуратов вспоминает также об интервью Крюкова Усть-Медведицкой газете «Сполох», в котором он сообщает об окончании работы над первой книгой романа «Тихий Дон».

Это уже не косвенные сравнения, а прямые свидетельства. К сожалению, П. И. Шкуратов умер в середине 80-х годов. Газету «Сполох» можно добыть разве что из-под земли, непонятна история с потерей рукописей первых книг романа из архива Шолохова.

Сергей Серапин (тоже земляк Крюкова) заявил однажды, что Федор Дмитриевич

«унес с собой в могилу “Войну и мир” своего времени».

Двух великих произведений в один и тот же исторический момент, в одном и том же географическом и социальном пространстве появиться не могло. Значит, казачья эпопея Крюкова, все же увидела свет. Не под его именем. Но поскольку она есть, остается и надежда, что возвратится и возродится и имя подлинного автора. Для этого стоит потратить целую жизнь.

 

––––––––——–––––––

 

Часть 2. Фрески под обоями

Слой первый.

«Приглашение на казнь»

 

Удивительно все-таки обаяние творческого образа. Мечется Григорий Мелехов в поисках «своей путины» между большевиками и казаками-автономистами, от «белых» к «красным» и обратно, а перед нами, невзирая на это, – цельный человек, сильная натура, типичный «донской характер». Мы читаем роман запоем, верим в правдивость самых противоречивых коллизий. И уж, конечно, не сидим с карандашом, отмечая изгибы судеб героев. Для читателя это естественно. Для исследователя непростительно.

В «Тихом Доне» меня и раньше несколько раздражала слишком частая смена «окраски» главного героя. Сегодня могу сказать, что это сама правда романа отторгала из своих недр чужеродные напластования. Но чтобы прийти к такому заключению, после десятка читок «Тихого Дона» «в удовольствие» пришлось метить его страницы карандашами разных цветов, мысленно менять местами главы, составлять логические цепочки развития образов и ситуаций.

Открытия не замедлили заявить о себе. И первое – на самом переломном моменте судьбы Григория Мелехова.

После бессудной расправы Подтелкова над пленниками из белогвардейского отряда полковника Чернецова Григорий надолго утратил иллюзии насчет «справедливого пути» большевиков. Он, правда, не поимел охоту и к войне на другой стороне: почти силком его заставляют вступить в ряды повстанцев, участвовать весной 1918-го в неравной схватке с Красной гвардией «за свой порог и угол» (Ф. Д. Крюков).

Закольцовывая этот сюжетный ход, XXX глава пятой части романа повествует, как палач и жертвы поменялись местами. Восставшие казаки приговаривают к смерти Подтелкова и его сподвижников. Григорий Мелехов опять свидетель казни.

«Под Глубокой бой помнишь? Помнишь, как офицеров стреляли..., – задыхаясь в злобе говорит он в лицо Подтелкову. –
Теперича тебе отрыгивается... Ну, не тужи! Не одному тебе чужие шкуры дубить!..»

Казнь подтелковцев происходит 28 апреля. Этот факт документируется в романе протоколом казачьего военно-полевого суда и абсолютно соответствует хронике гражданской войны. Но тем же днем, 28 апреля, отмечено еще одно значительное событие в истории Войска Донского: на эту дату назначен сбор Круга спасения Дона в Новочеркасске. И на верховное совещание казаков едут загодя по долгой и трудной весенней дороге выборный от Вешенской станицы Пантелей Прокофьевич – отец Григория и Петра Мелеховых и его сват Мирон Григорьевич, отец Митьки Коршунова.

«– Гдей-то наши казаки? – вздохнул Пантелей Прокофьевич.

– Пошли по Хопру. Федотка Калмык вернулся из Кумылженской, конь у него загубился. Гутарил, кубыть, держут шлях на Тишанскую станицу...»

«Наши казаки» – это, конечно же, их дети, «ушедшие куда-то вслед большевикам». Но бесстрастный ответ Мирона Григорьевича обескураживает внимательного читателя. Ведь перед самым отъездом на Круг, «в страстную субботу» (т. е. 21 апреля – B. C.) нарочный из Вешенской привез ему, хуторскому атаману Коршунову, срочный пакет, а на словах сказал:

«Снаряжайте казаков зараз же. Через наголинскую волость идет Подтелков с красногвардией» (ч.5, гл. XXIV).

Спустя абзац, в той же главе сообщается:

«На первый день пасхи, разговевшись, выезжали из хутора... Григорий Мелехов, накинув на фуражку капюшон дождевого плаща, ехал в заднем ряду...»

Пасха 1918-го года приходилась на 22 апреля. В этот же день был станичный сбор, на котором старика Мелехова делегировали для участия в заседании Войскового Круга (дата приведена в романе – B. C.), а на следующий день, т. е. 23 апреля, Пантелей Прокофьевич «решил вместе со сватом ехать в Миллерово» (ч. 6, гл. 1). Получается, что только вчера, проводив сыновей «на Подтелкова», старики задаются праздным вопросом об их местопребывании. Дедов можно понять: казачий поход – дело скорое, за одни сутки на строевых выносливых конях можно покрыть расстояние в десятки верст. Но вот сообщение Коршунова о том, что казаки «пошли по Хопру» и находятся в районе станицы Кумылженской, должно было ошарашить Пантелея Прокофьевича.

Дело в том, что Кумылженская расположена примерно в 150 верстах к северо-востоку от Вешенской, а «на Подтелкова» надо было идти «в Наголинскую волость», т. е. в южном направлении от хутора Татарского. И главное – при любых условиях проскакать за сутки 150 верст казаки не могли.

Нет, Мирон Григорьевич вовсе не разыгрывал свата. Он здесь ни при чем. Всему виной еще одна загадка «Тихого Дона», не замеченная прежде ни литературной критикой, ни шолоховедами.

Между тем все вставало на свои места, если бы в конце главы о предстоящей казни Подтелкова не появилась в хуторе Пономаревом сотня татарских казаков. «Кусочки», объемом в 2–3 книжных страницы нарушили логику повествования. Зато сделали Григория Мелехова соучастником жестокой расправы.

О такого рода «редактированиях» кем-либо судьбы Мелехова никогда и ничего не говорил Шолохов. Остается только «творческий процесс», т. е. изменение канвы повествования в черновом варианте, до выхода романа в печать. Работа эта, как видим, была проделана слишком грубо. Предполагал ли Шолохов, что 2–3 «добавки» в одну из глав романа, повлекут за собой крупную перестройку линий жизни Григория и Петра Мелеховых, Митьки Коршунова, Андрюшки Кашулина?

Не предполагал. Поскольку громом среди ясного неба стала приостановка печатания «Тихого Дона» в «Октябре». Рукопись вернули для доработки. Но сделали это поздновато: в журнале вышли уже двенадцать глав шестой части с массой сюжетных и фабульных искажений. Некоторые из них были приведены «в норму» в 1930 году, на сведение других концов с концами потребовались десятилетия. Но искусственное «приглашение» Григория Мелехова на казнь так и осталось без корректировок.

Обидно для Шолохова, для многочисленных титулованных редакторов. Зато в результате обнаружения сюжетной нестыковки мы имеем сегодня след иной, первичной трактовки биографии Григория Мелехова. Попытаемся же пройти по нему.

* * *

Описание похода казаков хутора Татарского на север Усть-Медведицкого округа весной – летом 1918 года дает уже целое соцветье
загадок для исследователя «Тихого Дона».

Начнем с того, что логичность повествования во II главе шестой части романа вновь нарушается в связи с упоминанием станицы Кумылженской. Она – как заколдованное место, вокруг которого блуждают казаки.

После краткого зачина, характеризующего общую обстановку на Дону, мы находим первое упоминание:

«На пятые сутки вступили в станицу Кумылженскую. Через Хопер переправлялись на хуторе Дундуковом».

То, что в данный момент казаки шли по земле Хоперского, а не Усть-Медведицкого округа – ошибка из разряда «досадных мелочей», хотя и обидная для знатока истории донского края. Но вот татарцы, которые «не сговариваясь решили, что к смерти спешить нет расчета», намекают своему командиру Петру Мелехову насчет отдыха:

«Пeтpo Пантелеев, ночевку где делаешь? Вишь, коняшки поподобились!..»

В ответ услышали:

«Заночуем в Ключах. А может, и до Кумылги потянем».

До речки Кумылги не дошли, ночевали в хуторе Ключи. Оттуда путь лежал дальше. И вдруг:

«Почти под самой Кумылженской сотню догнал нарочный».

А Кумылженскую-то повстанцы минули еще сутки назад! Может, донские скакуны сбились с пути в незнакомой местности? Нет, никто этому феномену не подивился. Петро спокойно вскрыл пакет и сообщил, что казаков старших возрастов откомандировывают в Казанскую, а молодым предписано

«в Аржановской поступить в распоряжение командира Двадцать второго полка. Двигаться безотлагательно».

Но что казаку начальство! Приказ обнародовал Петро только в Кумылженской...

Оставим до времени мистификации со станицей-призраком. Попробуем разобраться с вещами более земными. Какого зверя преследуют казаки? По чьей воле оторвались от родных куреней и тянут походную лямку?

На первый вопрос ответ довольно скупо дается все в той же II главе:

«Где-то правее их спешно, не принимая боя, отступали к линии железной дороги красные. За все время татарцы не видели противника».

И вообще с ним они впервые встретятся на поле боя через 50 страниц! Но и тогда современному читателю не дано будет узнать, кто вел красноармейцев в атаку с пением «Интернационала» – ни имени, ни звания, ни наименования самой части. Только лепет из уст пленного красноармейца: «Саратовские мы... балашовские...»

Высшее командование казаков-повстанцев во время похода поминается только однажды – после того, как Петро не поспешил с ночевкой, один из казаков шепнул на ухо другому:

«Выслуживается перед Алферовым, сука! Спешит...»

В художественном произведении, даже историческом, документализм совсем не обязателен. Выдумай все автор от первого до последнего слова – он имел бы на это право. Но генерал Алферов – никакая не выдумка. Захар Акимович Алферов, выходец из простых казаков был дружно избран окружным Верхнедонским атаманом во время антисоветского восстания казаков весной 1918 года. В предыдущей, пятой части, романа Шолохов приводит не только его биографическую справку, но и слухи, ходившие о нем.

Но Захар Акимович не имел отношения к боевым действиям в Усть-Медведицком округе. Там у повстанцев был свой вождь – войсковой старшина Александр Голубинцев, написавший заметки о «русской Вандее» на Дону.

Предводитель красных, сражавшихся на Хопре и Медведице, был также хорошо известен Шолохову. Во всех изданиях романа до начала 50-х годов имя его буквально мелькало на страницах, посвященных событиям апреля-августа 1918 года. И «заколдованнная» глава о
Кумылженской не была исключением. В прежних редакциях романа существовал вот такой вариант уже помянутой фразы:

«Где-то правее их спешно, не принимая боя, отступал к линии железной дороги Миронов...»

В энциклопедии «Гражданская война и военная интервенция в СССР» (М., 1983 г.) мы можем прочитать о нем следующее:

«Миронов Филипп Кузьмич... Был членом ВРК и военкомом Усть-Медведицкого окр., с мая 1918 командовал войсками округа, с июля 1918 – Усть-Медведицкой бригадой, с октября 1918 – 1-й Усть-Медведицкой с.д.»

Энциклопедия, правда, не сообщает, что Миронов дважды находился под трибуналом и после второго ареста был застрелен часовым в тюрьме в 1921 году. Обвинения с красного командира казаков сняли только в 1965 году. Но в «Тихом Доне» табу на его имя было почему-то наложено как раз в начале «оттепели». В чем тут закавыка?

Первое донское восстание казаков было сугубо территориальным, вплоть до воссоединения их формирований с Донской армией в июле 1918 года. А это означает, что против Миронова должны были действовать казаки Усть-Медведицкого округа. У вешенцев хватало своих забот. Так оно было. Так, вероятно, описывались события и в протоварианте романа. Шолохов заменил усть-медведицких казаков вешенскими, но Миронова, по недогляду, оставил. И только получив консультации историков, исправил еще одну «досадную мелочь» – все упоминания имени Миронова заменил обобщающими словами – «красные», «красноармейские части» и т. д.

Зачем понадобилось переделывать усть-медведцев в вешенцев? Это легко объяснимо. Коренной житель Вешенского станичного юрта мог в подробностях знать перипетии происходивших на его родине событий гражданской войны. И логичнее было Михаилу Александровичу рассказать о кровавой междуусобице на местном материале. Но его, вероятно, было недостаточно. Либо...

Не будем опять спешить с выводами. Для справки лишь отметим: в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа, на своей родине, проживал в период восстания казаков известный русский писатель Ф. Д. Крюков. И не только проживал. Раскроем мемуары А. Голубинцева:

«В последнем наступлении (на Михайловку – B. C.) принимал участие добровольцем... донской писатель и секретарь Войскового Круга (! – B. C.) Ф. Д. Крюков, написавший, вдохновленный восстанием усть-медведицких казаков, известное стихотворение «Родимый край». В этом бою Федор Дмитриевич был легко контужен артиллерийским снарядом...»

Ну а мы закончим, наконец, эту часть исследований возможной отгадкой путаницы со станицей Кумылженской. Вернемся к главе II шестой части романа, отыщем строчки:

«Уже четверо суток сотня татарских казаков под командой Петра Мелехова шла через хутора и станицы на север Усть-Медведицкого округа. Где-то правее их спешно, не принимая боя, отступал к линии железной дороги Миронов. За все время они (так в ранних вариантах – B. C.) не видели противника...»

А дальше, опустив две-три страницы про луговую мошку и обжору Аникушку, плоские и неуместные для момента шуточки казаков, продолжим повествование:

«Почти под самой Кумылжёнской сотню догнал нарочный».

И дальше – все абсолютно логично.

Вставки об «аникушкиных бурсаках», «меркуловской бороде» явно инородны. Здесь надо «просеивать» каждую фразу, слово, чтобы реставрировать какие-то кусочки первозданной рукописи.

Каким образом первичный текст замазывался «новоделом», а живая человеческая мысль переиначивалась в идеологический плакат проиллюстрировал шолоховед В. Гура (сам того, конечно, не желая). В книге «Как создавался «Тихий Дон» он приводит пример, «ответственного отношения» Шолохова к нюансам в романе.

В XXVIII главе шестой части был очень проникновенный монолог главного героя:

«Жизнь оказалась усмешливой, мудро простой. Извечно не было в ней такой правды, под крылом которой мог бы согреться всякий: у каждого своя правда, своя борозда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам кровь и бездумно надо биться с тем, кто хочет отнять право на нее...

Проба сделана: пустили на войсковую землю полки вонючей Руси, пошли они, как немцы по Польше, как казаки по Пруссии. Кровь и разорение покрыли степь. Испробовали? А теперь – за шашку! Об этом Григорий думал, пока конь нес его по белогривому покрову Дона...»

Эти думки Григория Мелехова – концентрированное выражение философии казаков-повстанцев – чудом попали (в качестве неопубликованного отрывка романа) в один из номеров «Огонька» за 1930 год. Шолохов понял, что дал маху, и уже в журнальной публикации «четко отделил авторскую позицию от позиции своего героя». (В. Гура):

«Жизнь оказалась усмешливой, мудро простой. Теперь ему уже казалось, что извечно не было в ней той правды, под крылом которой мог бы посогреться всякий, и до края озлобленный, он думал: у каждого своя правда, своя борозда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и
будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам кровь. Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее...

Проба сделана: пустили на войсковую землю красные полки, испробовали? А теперь – за шашку!

Об этом, опаляемый слепой ненавистью, думал Григорий...»

Позднее в монолог Мелехова были сделаны новые вставки: про «накал ненависти» и «бешенство», про мечту «тряхнуть Москвой» (! – B. C.) ... «навязать ей постыдный мир»

Вот так душевные терзания молодого казака, вставшего перед выбором, были перелицованы Шолоховым в реакцию эгоистического, психически деградирующего человека с явными наполеоновскими
замашками.

Через какие же словесные дебри предстоит пробраться исследователям романа, чтобы выйти к незамутненным истокам «Тихого Дона»?!

Чужой человек

Персонажей в «Тихом Доне» больше сотни. Иные просто мелькают на стезе событий и изломах судеб главных героев. Другие несут определенную сюжетную нагрузку, и по воле автора их житейские дороги обрывают война, революция, гражданские распри. Всё естественно. Как в жизни.

Однако встречаются в романе герои-загадки, герои-призраки, явление или исчезновение которых похоже на откровенный редакторский произвол. Они – явно чужды материи повествования. Их присутствие не проясняет, а путает авторский замысел, не дополняет, а искажает живые черты жизни. Наиболее рельефно в роли таких «призраков» предстают в «Тихом Доне» образы двух большевиков – слесаря Штокмана и «бывшего казака» Ильи Бунчука.

Бунчуку и его «одиссее» будет посвящена специальная глава. А пока мы обратимся ко второй части первой книги романа, чтобы поломать голову над загадочной фигурой члена РСДРП(б), ростовского слесаря Иосифа Давыдовича Штокмана...

«В конце октября, в воскресенье, поехал Федот Бодовсков в станицу <...> купил жене ситцу в цветочных загогулинах и совсем собрался уезжать (упираясь в обод ногой, затягивал супонь) – в этот момент подошел к нему человек, чужой, не станичный...»

Слесарь и столяр одновременно – «чужой человек» – сходу начинает задавать Федотке Калмыку далеко идущие вопросы: «А казаки, что же, вообще довольны жизнью?», «Служба, наверное, обременяет? А?» Житейски мудрые, спокойные ответы Федота не удовлетворяют собеседника и он сам начинает подстраиваться под донца: «Плохо вот то, что справляют все сами казаки» Попал! Федот, захлебываясь, начинает возмущаться чиновничьими придирками на осмотре лошадей, ругать хуторского атамана, расхваливать порядки в Польше, где служил на действительной. «Чужой человек», он же Иосиф Давыдович Штокман, не сострадал ему. Он «остреньким взглядом» бегал по Федоту и «часто улыбался». Еще бы! На тележном ходу социал-агитатору удалось разжечь классовую ненависть в «закостенелом» казаке!

Но создатель «чужого человека» на этом не успокаивается. В следующей главе он предоставляет Штокману возможность выступить в роли миротворца и просветителя во время драки на мельнице между казаками и тавричанами (украинцами). Он предотвращает погоню за украинцами и открывает «лекцию»:

«В старину от помещиков бежали крепостные, селились на Дону, их-то и прозвали казаками».

За такие речи татарцы обругали Иосифа Давыдовича «сволочью», «поганкой» – но он доволен: положил еще один камешек в фундамент социальной борьбы...

Советские критики и литературоведы, отмечая «некоторый схематизм» образа Штокмана, не забывали, однако, добавить ложечку меда: сцена на мельнице якобы «раскрывает лучшие черты революционера-большевика». Сцена действительно драматична и колоритна. Только вот беда – Штокман со своей проповедью никак в нее не вписывается...

«Григорий с женой выехали пахать за три дня до Покрова». В то же утро – «Петро с Дарьей, проводив пахарей, собрались на мельницу». Так в «Тихом Доне», четко датируется время столкновения между казаками и украинцами – 28 сентября по старому стилю. А ведь Штокман впервые появился на горизонте действий только «в конце октября» (!), когда Федот Бодовсков ездил в станицу за ситцами для жены.

Эту нелепицу заметили А. и С. Макаровы в своей работе «К истокам Тихого Дона»: «Сама по себе очевидная описка вряд ли может привлечь внимание, если бы не два обстоятельства». Макаровы считают, что нестыковка дат связана с «характером работы над романом и говорит о не вполне ясном понимании Шолоховым отдельных внутрисюжетных взаимосвязей». Другими словами, текстологи имеют в виду, что, располагая разрозненными материалами несобственного творчества, Шолохов не до конца смог расположить, «сшить» их в правильной последовательности.

На мой взгляд, дело не только и не столько в перемещениях фрагментов романа. Налицо явное включение в логичную и стройную канву живописания инородного материала. Хотел или не хотел этого Шолохов, но какие-то мистические силы принудили дать Штокману именно определение «чужого человека». Чужого не только для казаков. Но и для «Тихого Дона». Его было трудно вписать в будни и праздники хутора Татарского. А потому очень скоро слесарь-большевик так же неожиданно исчезнет (арест – но за что?), как и появился.. Чтобы возникнуть (опять кратковременно!) на подходящем фоне уже в шестой (!) части романа...

Штокман искусственно «внедрен» в тонко и сложно сплетенную ткань «Тихого Дона». Каким-то пятном смотрится на ней в своей «черной шляпе», с «остреньким взглядом узко сведенных глаз» (постоянно повторяющаяся скупая портретная характеристика). В речи его (ростовского «рожака»!) практически отсутствует донской самобытный язык. Она суха и бедна. Шолохов, дабы скрыть эту ущербность и как-то компенсировать ее, вынужден прибегать к авторским ремаркам:

«Штокман... Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал...»

В этом словословии, между прочим, снова сработала мистика. Вопреки желанию писавшего, большевик Штокман предстал в образе червя-древоточца – смертного врага живого древа. Рука водила не всегда, как хотелось... Заявляла о себе магия первичного текста...

Убрав короткие вставки о Штокмане (глава IV, концовка главы V, глава IX) во второй части романа, редактор одним приемом не только разрешил бы проблему нестыковки дат, но и вернул бы естественность развитию сюжета. А то ведь получается, что «ягодка Штокман» (определение редких его соратников) «прогрызает» сознание казаков, а они все никак не собираются восставать – любятся, страдают, пашут землю...

Явление Штокмана на мельнице, кроме того, наносит ущерб правде жизни и правде романа. Здесь налицо попытка перевести сословный предрассудок («мужик – не казак») в русло национальной нетерпимости и классовой ненависти. Вспомним, как угрозой поджечь мельницу один из тавричан отрезвил казаков.

«Яков Подкова – зачинщик драки – первый покинул мельничный двор. За ним стекли казаки, поспешно и скоро».

Не испытывали судьбу и украинцы:

«побросав мешки, запрягли в брички лошадей и <...> вырвались со двора и загрохотали по улице за хутор».

Казалось, инцидент исчерпан. Настало время казакам не только «считать раны», но и поразмышлять об ответственности, христианской и гражданской. Ведь несколько минут назад «у дверей весовой лежал с проломанной головой тавричанин <...> как видно отходил свое по голубой веселой земле...»

Нет, по Шолохову, казакам все мало крови. Заводится безрукий. Алексей Шамиль: «На коней, казаки!» Его тут же поддерживают: «Догнать!..», «Дале гребня не ускачут!..» И весь этот накал возрождающейся злобы создается ради того, чтобы «от машинной скорыми шагами подошел, никем раньше не примеченный, незнакомый в черной шляпе человек» – и проявил себя миротворцем.

О выпадении из органики романа таких фигур, как Штокман, писала еще в 1974 году Ирина Николаевна Медведева (Томашевская) К сожалению, ее работу над «Стременем «Тихого Дона» (впервые опубликована – Париж, YMCA-PRESS, 1974) оборвала смерть. Характерно, что называя Штокмана в числе «пришедших извне», т. е. иногородних,
И. М. Медведева не считала его чужеродным персонажем:

«Совершенно очевидно из нагнетания черт антинародности... в глазах автора лица, подобные Штокману, не являются созидателями нового, но лишь тупыми фанатиками затверженных идей. Жестокость смысловой сути в самой фамилии: Stock (палка, нем.)».

Оценки кажутся верными. Но это – глазами высоконравственного, интеллигентного человека. А если для «соавтора» (редактора) «Тихого Дона» эта самая «палка» была символом вовсе не отрицательным? Вспомним – Сталин, Молотов (почище палки!), Троцкий (идущий наперекор – немецк.). Этими партийными кличками-наковальнями они гордились. С ними вошли в историю «Палка» – было совсем неплохо для большевика. Так считал и Шолохов Спустя несколько лет он выскажется по этому поводу на XVIII съезде ВКП(б): «Советские писатели, надо прямо сказать, не принадлежат к сентиментальной породе западноевропейских пацифистов...»

А еще раньше устами Семена Давыдова («Поднятая целина») так выразит главную задачу политики в деревне: «В союзе с рабочими колхозники будут намахивать всех кулаков и врагов». Палкой? Дубиной? Молотом?

Нет, то, что принадлежит Шолохову в «Тихом Доне» – у него не отнять. Только как это все вычленить из романа, явно сотворенного человеком тончайшей душевной конституции? Штокман здесь во истину палочка-выручалочка, путеводный клубок. Вот он вкатывается в самые драматические страницы романа. И мы – за ним...

«Никого не заинтересовало появление на площади пароконной подводы с зябко съежившимся рядом с кучером седоком <...> Седок вылез и оказался человеком пожилым, неторопливым в движениях. Он поправил солдатский ремень на длинной кавалерийской шинели <...> придерживая деревянную коробку маузера, не спеша взошел на крыльцо».

Приезд Штокмана в Татарский спустя шесть лет вызвал слезы умиления у его давнего приятеля, а ныне председателя хуторского ревкома Ивана Алексеевича Котлярова. А вот у исследователя глава XXVII шестой части романа вызывает целый столбец вопросов.

Во-первых, почему Иван Алексеевич назван председателем ревкома, а не исполкома – куда его на сходке выбирали казаки (см. гл. XVIII)? Ревкомы ведь не избирались, а создавались РВС фронтов на занимаемых красными территориях (энциклопедия «Гражданская война и военная интервенция в СССР», М., 1983). И как раз ревкомы организовывали передачу власти исполнительным комитетам Советов. Шолохов, наверное, таких тонкостей бюрократического строительства мог и не знать. Но где были его многочисленные идеологические редакторы и политические контролеры?

«Мелочь, досадная ошибка», – слышу заранее. Но подобных «мелочей» в маленькой главке больше, чем достаточно. «В ревкоме были Иван Алексеевич да двое милиционеров», – читаем мы в начале описания знаменательной встречи. А после трехчасового (!) разговора Штокмана и Котлярова читателю сообщается, что «Мишка Кошевой и Иван Алексеевич вели Штокмана на старую квартиру». Откуда – Мишка? «Ружье на стене не висело, но оно «выстрелило»!

Единственно, что не подлежит сомнению в этой путанно-перепутанной главе – это авторство Михаила Шолохова, Для «разбега» повествования накануне восстания казаков он использует не пронизанный психологизмом живой пейзаж (столь характерный для «Тихого Дона»), а рыхлую, общовую формулу газетной корреспонденции:

«Вокруг хуторского ревкома сгруппировалось несколько человек: Давыдка вальцовщик. Тимофей, бывший моховский кучер Емельян и рябой чеботарь Филька. На них-то и опирался Иван Алексеевич в повседневной своей работе...» (гл. XXII, 6-я часть).

Похожая на эту «творческая» завязка мини-сюжета будет потом широко тиражироваться в «Поднятой целине»:

«Тридцать два человека – гремяченский актив и беднота – дышали одним дыхом» («ПЦ», кн. 1, гл. IV).

«Часов в семь утра Давыдов, придя в сельсовет, застал уже в сборе четырнадцать человек гремяченской бедноты...» («ПЦ», кн. 1, гл. VI).

«За два дня до собрания гремяченской партячейки к Нагульнову на квартиру пришли шесть колхозниц...» («ПЦ», кн.2, гл. ХХП).

Ревкомовцы. Активисты. Колхозные ударники. И все – творители судеб людских, строители «нашего, нового мира»... Ну, никак не стыкуются их заседания и протоколы с картинами космических, природных сил, животворящих или губительных, которые рисует тут же, рядом, мудрый летописец «Тихого Дона»:

«Из глубоких затишных омутов сваливается Дон на россыпь. Кучеряво вьется там течение; Дон идет вразвалку, мерным тихим разливом <...> Но там, где узко русло, взятый в неволю Дон (подчеркнуто мной – B. C.) прогрызает в теклине глубокую прорезь, с придушенным ревом стремительно гонит одетую пеной белогривую волну <...>» (ч. 6, гл. XXIV).

Вот она образная, живая прелюдия казачьего антибольшевистского восстания весной 1919 года! Что у нее общего с немощным стилем и картинкой следующих за ней строк:

«В Татарском собрал Иван Алексеевич 4 марта сход. Народу сошлось на редкость много. Может быть, потому, что Штокман предложил ревкому на общем собрании распределить по беднейшим хозяйствам имущество, оставшееся от бежавших с белыми купцов». (Там же!)

Нет, это не рвущийся из неволи и ощетинившийся тихий Дон! И как карикатурно выглядит последовавшая затем стычка двух большевистских комиссаров из-за кучи чужого белья. Натужная экспрессия, напускные эмоции (вплоть до угрозы маузером). А результат? Никто даже из самых беднейших казаков на чужое не позарился. Вновь из-за пустых напластований мелькнули на мгновенье живая мысль и дивный язык: «Хозяева придут, опосля глазами моргай...»

За рукописью «Тихого Дона» хозяин не придет. Но порой на страницах давно знакомой книги вдруг оживает чья-то измученная душа. Будто вопиет о справедливости...

«Дважды в одну воду»

Психологическая доминанта первой части «Тихого Дона» – пробуждение и вызревание «незаконного» чувства между замужней Аксиньей Астаховой и Григорием Мелеховым. Однако роман не дает определенного ответа: кто из них и когда первым тронул струну новых отношений. Больше того, читатель может растеряться, встретив в семи начальных главах четыре (!) варианта любовной завязки.

Начнем с того, который остается за чертой повествования; о нем можно только строить догадки. Помните, как пригласив на рыбалку Григория, Пантелей Прокофьевич неожиданно объясняется с сыном:

«– Ты, Григорий, вот что... – нерешительно начал он, теребя завязки лежавшего под ногами мешка, – примечаю, ты, никак, с Аксиньей Астаховой...

Григорий густо покраснел <...>

– Ты гляди, парень, – уже жестко и зло продолжал старик, – я с тобой не так загутарю. Степан нам сосед, и с его бабой не дозволю баловать. Тут дело могет до греха взыграть, а наперед упреждаю: примечу – запорю!» (гл. II, ч. 1-я).

Начало интригующее. Хочется скорее познакомиться и с зазнобушкой молодого казака, да и с несчастным Степаном, в тайне от которого Григорий «балует» с Аксиньей. Интерес этот подогревается одним обстоятельством. В связи с долгой службой казаков (подготовительный разряд, действительная, регулярные сборы запасников) их жены частенько вступали в короткие, а порой и серьезные любовные отношения с неслужащими в данный момент казаками и даже «кугой зеленой» – юнцами. Получив «свободу», они как бы переживали вторую молодость – прихорашивались, ходили на игрища (вечера молодежи), становились предметом особого внимания мужской части хуторов и станиц. Оказавшихся в этом временном одиночестве женщин как бы зачисляли в особый разряд – в «жалмерки». Слово это не получило объяснения ни у В. Даля, ни у М. Фасмера, но, вероятно, означает: жалеть в меру. Это «жаление» казачек вошло в культуру бытовых отношений на Дону. Выработался даже кодекс поведения, о котором пишет автор «Тихого Дона»:

«Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне и в то же время не чуралась бы других, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам...» (гл. ХII, ч. 1-я)

Правила эти будут нарушены «собачьей бесилой, дурнопьяном» любовной страсти. Но мы пока ищем ее искры, начало.

Само собой разумеется, что «баловство» с казачкой «при живом муже» – статья совершенно иная. Здесь ни общественный, ни семейный приговор не дают снисхождения. Но поскольку объяснения отца с сыном предшествовали отъезду Степана в лагеря, можно было заключить, что Григорий Мелехов вступил как раз на эту опасную
и чреватую для обоих любовников стежку. И здесь читатель встречается с новыми загадками романа.

В первую очередь вызывает недоумение почти нарочитое подстрекательство со стороны Пантелея Прокофьевича к свиданиям Григория с Аксиньей. Только-только он запретил сыну «с нонешнего дня прикрыть все игрища», но не успел Степан покинуть курень, старики словно провоцируют встречи младшего сына с его зазнобой Сначала мать посылает Григория:

«Сходил бы Астаховых побудил. Степан с нашим Петром собирался ехать». (гл. III, ч. 1-я)

Потом и Пантелей Прокофьевич на вопрос жены – кто пойдет «бродить» на рыбной ловле – не раздумывая, отвечает:

«Мы с Гришкой, а с другим бреднем Аксинью покличем»
(гл. IV, ч. 1-я).

И накануне отъезда в займище на покос он повторяет почти слово в слово:

«Мы Аксютку Астахову покличем. Степан надысь просил скосить ему. Надо уважить» (гл. VIII, ч. 1-я).

Непонятная «политика» старика Мелехова смущает и тем, что каждое такое приглашение заканчивается маленьким или большим любовным приключением Григория и Аксиньи. О них уже говорят на всех проулках, а отец словно ничего не замечает. Открывает ему глаза купец Мохов:

«А я слышал, будто в снохи берешь... Степана Астахова Аксинью». (гл. X, ч. 1-я).

Выходит, Пантелей Прокофьевич о душевных делах сына – ни слухом, ни духом! Но ведь в самом начале романа говорится, что старик не только знал о Гришкином «баловстве», но и готов был «запороть» его за продолжение похождений!

Некоторую ясность в этот парадокс могла внести публикация шолоховеда Льва Колодного («Вопросы литературы», 1993, № 1). Утверждая, что в одном из частных архивов обнаружены считавшиеся пропавшими черновики первых двух книг «Тихого Дона», он, между прочим, отмечает – первоначально роман начинался словами:

«Григорий пришел с игрищ после третьих петухов...»

Это нынешняя III глава. Л. Колодный не дает оценку появлению другого начала. А жаль. Ведь ранняя редакция все ставила на свои места: Степан еще не уехал, и ни о каком «баловстве» Григория с
Аксиньей речи быть не могло; у старика Мелехова нет оснований не приглашать на рыбалку и покос соседку. Лишь после нескольких
моментов подозрительного поведения Григория и Аксиньи Пантелей Прокофьевич логично делал бы внушение младшему сыну.

Таким образом, глава II должна быть (по ходу развития сюжета) главой VII. Какой расчет вкладывал Шолохов в ее перемещение? Не понравилось начало? Однако, предпослав развороту действий лирико-историческую справку о семействе Мелеховых, он уже решил эту проблему. Получился отличный сказовый зачин:

«Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону...»

Тем более, что дальше следовало прекрасное живописание:

«Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман...»

Одним словом, здравого смысла в перестановке глав не было; остается одно предположение: Михаил Александрович пытался просто изменить композицию начала романа, сделать ее непохожей?..

Ни один из тысяч исследователей творчества Шолохова об этой композиционной неувязке не говорит ни слова, Их можно понять: созданное гениальным художником не подлежит сомнению. Однако, и те, кто не считает Шолохова автором «Тихого Дона», не заметили дисгармонии в завязке романа. А она дает о себе знать и дальше. Наиболее характерна в этом отношении III глава первой книги, которой, по Л. Колодному, начинался роман в черновиках. Проследим цепь событий памятного утра, в которое казаки-запасники, в том числе Степан Астахов и Петро Мелехов, должны были уезжать на военные сборы.

«Григорий, засыпая под мерный баюкающий скрип, вспомнил: “А ить завтра Петру в лагеря выходить. Косить, должно, без него будем”.

Разбитый сном добрался Григорий до конюшни, вывел коня, (принадлежащего Петру – B. C.) на проулок. Щекотнула лицо налетевшая паутина, и неожиданно пропал сон <...> Над Доном – туман <...>.

«Конь позади сторожко переставляет ноги. К воде спуск дурной <...> Григорий долго стоял у воды <...> С конских губ ронялась дробная капель <...> Возвращаясь, глянул на восход, там уже рассосалась синяя полутьма..

«В кухне на разостланной полсти спит Степан, под мышкой у него голова жены. В поредевшей темноте Григорий видит взбитую выше колен Аксиньи ну рубаху, березово-белые, бесстыдно раскинутые ноги <...>.

Петро на крыльце наспех сшивал треснувший чембур. Пантелей Прокофьевич похаживал возле Петрова коня, подсыпая в корыто овес <...>

..................................................

– Доисть гнедой – попоите его, батя.

– Гришка к Дону, сводит. Эй, Григорий, веди коня!

Высокий поджарый донец с белой на лбу вызвездью пошел играючись. Григорий вывел его за калитку, чуть тронув левой рукой холку, вскочил на него и с места – машистой рысью. У спуска хотел придержать, но конь сбился с ноги, зачастил, по шел под гору наметом <...>

С горы покачиваясь, сходила Аксинья <...> – Чертяка бешеный! Чудок конем не стоптал! <...>

– Но-но, соседка, не ругайся. Проводишь мужа в лагеря, и я в хозяйстве сгожусь.

– Как-то ни черт, нужен ты мне!

– Зачнется покос – ишо попросишь, – смеялся Григорий <...>

<...> Конь оторвал от воды губы, со скрипом пожевал стекавшую воду, и глядя на ту сторону Дона, ударил по воде передней ногой

<...> Поднимаясь в гору, Аксинья клонилась вперед <...> Григорий видел бурые круги слинявшей под мышками от пота рубахи <...>

<...> И тут в первый раз заметил Григорий, что губы у нее бесстыдно-жадные, пухловатые <...>

<...> На крыльце Петро прощался с родными <....>»

Для наглядности анализа III главу стоило бы процитировать полностью. Но и без этого, по выделенным местам, заметна странная повторяемость ситуаций. Во-первых, две встречи с Аксиньей в одно утро и два варианта (очень близкие по словарю) проявлений сексуального интереса Григория. Во-вторых, две очень схожие картинки поения Петрова коня. Не знаю, как с колокольни специалистов- коневодов, но с точки зрения неписаных правил прозы – «это серьезный недостаток. Тем более, что наряду с похожестью, эти картинки вызывают ряд недоуменных вопросов. В одном случае, например, спуск к Дону называется опасным – и Григорий ведет коня в поводу, в другом – он несется к воде «наметом». Невозможно представить, что автор забыл только что написанное собственной рукой. Можно недоглядеть (не вспомнить!) через полсотни-сотню страниц. Но в одной маленькой главке!..

Всему этому может быть следующее объяснение: перед нами – два варианта творческой разработки писателем эпизода перед проводами казаков и близкой (возможно, первой в этом роде) встречи Григория с Аксиньей. Они могли быть написаны друг за другом: не понравилась сцена – сделал иначе. Но, без сомнения, в готовой рукописи появился бы только один из них – в зависимости от того, что показалось писателю более интересным и убедительным. Запустить же в книгу обе версии мог только человек, не знающий о творческих поисках автора. Чужаку (притом очень невнимательному и поспешливому) варианты могли показаться единой повествовательной тканью, и глава III романа так и вышла в печать с «двойным дном».

Повторы в тексте третьей главы 1-й части романа

3-я глава. Раннее утро	3-я глава. Позднее, перед отъездом Петра
Григорий, засыпая под мерный баюкающий скрип, вспомнил: “А ить завтра Петру в лагеря выходить. Косить, должно, без него будем”... Над Доном – туман...	Петро на крыльце наспех сшивал треснувший чембур. Пантелей Прокофьевич похаживал возле Петрова коня, подсыпая в корыто овес. – Доисть гнедой – попоите его, батя. – Гришка к Дону, сводит. Эй, Григорий, веди коня!
Разбитый сном добрался Григорий до конюшни, вывел коня на проулок. Щекотнула лицо налетевшая паутина, и неожиданно пропал сон...	Высокий поджарый донец с белой на лбу вызвездью пошел играючись. Григорий вывел его за калитку, чуть тронув левой рукой холку, вскочил на него и с места – машистой рысью.
Григорий, засыпая под мерный баюкающий скрип, вспомнил: “А ить завтра Петру в лагеря выходить. Косить, должно, без него будем”.	– Но-но, соседка, не ругайся. Проводишь мужа в лагеря, и я в хозяйстве сгожусь. – Как-то ни черт, нужен ты мне! – Зачнется покос – ишо попросишь, – смеялся Григорий...
Конь позади сторожко переставляет ноги. К воде спуск дурной. Григорий долго стоял у воды.	У спуска хотел придержать, но конь сбился с ноги, зачастил, пошел под гору наметом. С горы покачиваясь, сходила Аксинья. – Чертяка бешеный! Чудок конем не стоптал!
С конских губ ронялась дробная капель... Возвращаясь, глянул на восход, там уже рассосалась синяя полутьма.	Конь оторвал от воды губы, со скрипом пожевал стекавшую воду, и глядя на ту сторону Дона, ударил по воде передней ногой
В кухне на разостланной полсти спит Степан, под мышкой у него голова жены. В поредевшей темноте Григорий видит взбитую выше колен Аксиньину рубаху, березово-белые, бесстыдно раскинутые ноги	Поднимаясь в гору, Аксинья клонилась вперед... Григорий видел бурые круги слинявшей под мышками от пота рубахи...   На крыльце Петро прощался с родными...

––––––––––––

Это предположение более аргументированно объясняет и то, почему глава II (в нынешней редакции) оказалась не на своем месте. Доставшаяся в чужие руки рукопись была, вероятно, разрознена. И «соавтор» не смог до конца систематизировать ее (это будет заметно на всем протяжении романа). К тому же ему явно не хватало знания нюансов казачьего «любовного кодекса» и опыта сексуальных отношений.
Последнее простительно для Михаила Шолохова, которому в период работы над первой книгой «Тихого Дона» исполнился всего 21 год.

«Шедевр в дешевой раме»

Многое из того, что «искрится» в «Тихом Доне», есть отсветы редкой правдивости и красоты образа – казачки Аксиньи Астаховой. Не нам судить о ее сердечном выборе (чем, к сожалению, многие годы занималось советское литературоведение). Важнее другое: как бы ни воспринималась любовь этой замужней женщины к юному Григорию Мелехову, читатель, стеснив дыхание, переживает каждый ее шаг ощущает ее боль, сочувствует ее нескладной судьбе. В этом, наверное, и суть писательского таланта – сотворить на мертвой бумаге саму жизнь, внешне идущую по привычному кругу, но всегда неповторимую.

Создателю такой «живой материи» напрасно задавать вопросы: для чего и почему он направил своего героя по тому или другому пути. Акт творчества не поддается системному осмыслению. Но вопросы эти задают. И некоторые писатели, как ни странно, умудряются раскладывать все по полочкам. В1947 году В. Васильев записал в Вешенской «Вопросы М. А. Шолохову и ответы на них». Среди прочего интервьюер интересовался побудительными мотивами автора к созданию образа Аксиньи. Шолохов ответил по-уставному четко. Оказывается, чернобровая зазнобушка Григория была призвана олицетворить собой протест

«против исторических пережитков в отношении к женщине, против жестоких казачьих нравов».

Вот так! Не божественный зов природы, не вышедшее из берегов чувство... а – стародавнее социальное зло швыряло на донском просторе любовную лодку Аксиньи...

Однако, скажет читатель, ведь и пережитки были, и страшные вещи творились на этом «тихом» Дону. «На женщину казак смотрит как на орудие своего благосостояния; девке только позволяет гулять, бабу же заставляет в молодости и до глубокой старости работать для себя и смотрит на женщину с восточным требованием покорности и труда». Это – Лев Николаевич Толстой о гребенеких казаках, от которых их донские сородичи не очень отличались. Значит, все правильно: и бороться с подобной социальной болезнью надо, и образы протестующих женщин создавать. Ан нет, Толстой в «Казаках» сделал все наоборот: Марьяна у него ставит крест на искренней любви к Оленину (человеку без пережитков) из-за невозможности быть счастливой за счет гибели вчерашнего жениха-казака Лукашки (человека с явными пережитками).

Слова в скобках – не от Толстого, а с нашей колокольни. У Льва Николаевича в повести даже категории этой – «пережиток» – нет. Все – жизнь, обусловленная своеобразием служебных тягот казака, его частой отлучкой из дома, в конце концов – опасностью военных предприятий. Для него дом – солдатская побывка. И лишь со временем, по сокращении срока службы, он начнет привыкать к нему. И в «Тихом Доне», через полстолетия мы видим уже не столько воинов, сколько заботливых хлебопашцев.

Против чего же «протестует» Аксинья? Ее не устраивает право мужа спросить (пусть и в грубой, жесткой форме) за измену и осквернение освященного церковью брака? Но ведь и она сама не собирается делить «своего Гришку» с Натальей Коршуновой.

Мы предполагаем, а Шолохов располагает. В крохотной VII главе первой части он дает аннотацию жизни Аксиньи до встречи с Григорием. Здесь – и причины, и следствия, и вездесущие «пережитки» с «жестокими нравами»:

«<...> За год до выдачи (замуж – B. C.) осенью пахала она в степи. <...> Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал <...>«.

«<...> На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца <...> и ударил окованным барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора.

<...> Перед светом привезли старика домой. <...> Из оторванного уха его стекала на подушку кровь. Ввечеру он помер».

«<...> В этот же день (на утро после свадьбы – B. C.) в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену. Бил в живот, в груди, в спину, бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям. С той поры стал он прихватывать на стороне, путался с гулящими жал меркам и...»

<...> Года полтора не прощал ей обиду, пока не родился ребенок. <...>

«<...> Большое многоскотинное хозяйство затянуло Аксинью работой. Степан работал с ленцой: начесав чуб, уходил к товарищам покурить, перекинуться в картишки. <....>«

«<...> Ребенок умер, не дожив до года. <...>»

История жизни казачки с 16 до 19 лет просто жуткая Одного изнасилования отцом и последовавшего садистского убиения его на глазах Аксиньи сверхдостаточно для искалечения психики девушки-подростка. Но нигде в «Тихом Доне» мы этого не замечаем. Наоборот, женское в Аксинье скорее ассоциируется с созревшим, но еще горьковатым плодом, привлекательным и обещающим усладу. За Аксинью в кровь готов биться Степан, ее облик буквально одурманивает Григория Мелехова, в круг ее чар попадает даже «утонченный» донской дворянин Евгений Листницкий...

Резкое контрастирование седьмой главы с основной тканью повествования должно было привлечь серьезного исследователя. Но наша критика и литературоведение принимали «домелеховскую» историю жизни Аксиньи как аксиому. Больше того: на нее опирались, объясняя причины измены Аксиньи мужу и возникновение ее пресловутого «протеста».

Об особенностях стилистики этого фрагмента речь пойдет в особом ключе. Сегодня же зададимся сакраментальным вопросом: «А был ли мальчик?» В прямом смысле – был ли у Аксиньи Астаховой ребенок от Степана? Тот самый, появление на свет и смерть которого имели, следуя главе VII, решающее влияние на судьбу молодой казачки...

Перелистав роман до XX главы второй части, мы найдем очень любопытный диалог между Григорием и забеременевшей Аксиньей:

«– Я робела, Гриша... думала, что ты бросишь.

Барабаня пальцами по спине кровати, Григо рий спросил:

– Скоро?

– На спасы, думается...

– Степанов?

– Твой.

– Ой ли?

– С ним сколько годов жила – и ничего! Сам подумай!.. Я не хворая баба была... Стал быть, от тебя понесла, а ты...»

Выходит, Аксинья забеременела впервые. Как же тогда понимать рассказанную ранее историю с ребенком (пол его Шолоховым не указан)? Может быть, Аксинья в отчаянии лжет? Но ведь Григорий – не просто однохуторянин, но и сосед Астаховых: о ребенке, прожившем около года, он уж точно бы знал.

Что же – писатель забыл созданное им самим прошлое Аксиньи? Зарапортовался? Вернемся к главе VII, чтобы вспомнить другие памятные вехи в супружеской жизни Аксиньи.

«Аксинья привязалась к мужу после рождения ребенка, но не было у нее к нему чувства, была горькая бабья жалость да привычка. <...>»

Как будто верно: на большее она и не могла рассчитывать в совместной жизни с человеком, путавшимся с гулящими жалмерками и почти не ночевавшим дома (все – по «летописи» главы VII). И все же проверим, насколько соответствовало это категоричное авторское заключение обрисовке отношении Астаховых в разных ситуациях романа.

Помните, как перед проводами, казаков в лагеря состоялась знаменательная встреча Аксиньи и Григория на берегу Дона? Часть их разговора приводилась в предыдущей публикации. Теперь дополним его:

«– Небось, будешь скучать по мужу? А?

Аксинья на ходу повернула голову, улыбнулась.

– А то как же. Ты вот женись, – переводя дух, она говорила прерывисто, – женись, а после узнаешь скучают, ан нет по дружечке. <...>» (глава III, ч. 1-я).

Может быть, она попросту заигрывала с Григорием и не считала нужным делиться сокровенной болью? Читаем дальше:

«Через плетень Григорий видел, как собирался Степан. Принаряженная в зеленую шерстяную юбку Аксинья подвела ему коня. Степан, улыбаясь, что-то говорил ей. Он не спеша, по-хозяйски поцеловал жену и долго не снимал руки с ее плеча. <...> Аксинья чему-то смеялась и отрицательно качала головой. <...> Степан выехал из ворот торопким шагом, сидел в седле, как врытый, а Аксинья шла рядом, держась за стремя и снизу вверх, любовно и жадно по-собачьи заглядывала ему в глаза. <...>»

«А вдруг все это – театр, женская хитрость? – слышу я вопрос оппонента. – Не могло у Аксиньи со Степаном быть лада да склада!»

Но не надо в спешке лепить жертвенной открытой Аксинье примитивное двуличие. Поищем в романе другие упоминания о жизни четы Астаховых до трагической развязки.

После тяжелой размолвки, вызванной изменой жены, Степан все-таки идет на примирение.

«– Давай, Ксюша, заиграем песню?

Присели, прислонясь к вороху обмолоченной пыльной пшеницы: Степан завел служивскую. Аксинья грудным полным голосом дишканила. Складно играли, как в первые годы замужней жизни. Тогда, бывало, едут с поля, прикрытые малиновой полою вечерней зари, и Степан, покачиваясь на возу, тянет старинную песню, тягуче тоскливую. <...> Аксинья, уложив голову на выпуклые полукружья мужниной груди, вторит. <...>» (гл. III, ч. 2-я).

Никак не вяжется с этой лирической пасторалью авторское утверждение (все в той же главе VII) о том, что Степан с первого после свадьбы дня возненавидел жену – «Года полтора не прощал ей обиды (сокрытие изнасилования или просто потери девственности – В. С.) пока не родился ребенок».

Противоречия следуют за противоречиями. «Заколдованная» глава словно нашпигована ими. К примеру, обрисовка характера Степана, только что заполучившего в дом молодую и ладненькую хозяйку: «Степан работал с ленцой...»

С этим образом лодыря явно контрастируют факты романа (Степан чаще берет всю самую тяжелую работу на себя), да и детали его портрета:

«Сожженная загаром и работой рука угольно чернела на белой Аксиньиной кофточке» (гл. III, ч. 1-я);

«Засыпал он поздно. Во сне сжимался, двигал черными, пухлыми в суставах пальцами» (гл. XVI, ч. 1-я);

«Он дышал полуоткрытым ртом, черная рука его, позабытая на жениной груди, шевелила растрескавшимися от работы железными пальцами» (гл. XX, ч. 1-я).

– говорит о типичном казаке-труженике.

О Степане-хлебопашце мы узнаем из излияний Григорию, в последнюю их встречу:

«Ты крепко попомни это. Обидел ты меня!.. Выхолостил мою жизню, как боровка..: Видишь вот – Степан протянул руки черными ладонями вверх, – пашу, а сам не знаю на что. Аль мне одному много надо?..»

Теперь о самом страшном. Нигде в романе Аксинье не «отрыгивается» изнасилование отцом. Она буквально заряжена на любовные утехи, без них она – не она. Вот последняя ночь перед отъездом Григория на действительную службу:

«Легли спать поздно. Прижимаясь к Григорию, Аксинья мочила ему рубаху рассолом слез и молоком, стекавшим из невысосанных грудей.

– Помру с тоски... Как я одна буду.

– Небось, – таким же шепотом отозвался Григорий.

– Ночи длинные... дите не спит... иссохну об тебе. Вздумай, Гриша, – четыре года! <...>»

Вообще изложение скороговоркой, двумя-тремя абзацами, истории с изнасилованием (тут материала на целую трагическую повесть!) грешит явными натяжками и несуразицами.

«<...> За год до выдачи (замуж – B. C.) осенью пахала она в степи, верст за восемь от хутора. <...>»

При всей тяжести забот женщины-казачки невозможно представить, что 16-летнюю девушку, единственную дочь, отправляют исполнять сугубо мужскую работу в то время, как ее брат – «атаманец, только что вернувшийся со службы» – отлеживается в теплом курене. Такого лежебоку не потерпел бы ни один отец, а старшинство в казачьих семьях было законом.

Для чего же понадобилась Шолохову вписывать в логически сложившийся сюжет первой части столь неудачную VII главу? Есть основание предполагать, что не знающий тонкостей казачьего быта, начинающий литератор пытался «более рельефно» обозначить причину измены Аксиньи мужу. Между тем разрешение этой задачи лежало не в банальной, приправленной страстями плоскости «загубленной жизни» Аксиньи. Еще Толстой заметил:

«Женщины большею частию и сильнее, и умнее, и развитие, и красивее казаков... В отношениях к мужчинам женщины, и особенно девки, пользуются совершенною свободой...»

То есть не случай из ряда вон выходящий здесь причиной, а сама природа донской женщины, явно контрастирующая с патриархальным бытом. В Аксинье эта природная сила била через край. Соответственно и жизнь била ее сильнее, чем других.

Для того, чтобы так подать образ, мало одних рассказов о случаях и историях. Была необходимость видеть все это изо дня в день, в родной своей семье, в быту соседей. Необходимо было родиться казаком. Недаром Толстой, писавший «Казаков» (где-то 200 страниц) более
десяти лет, так и не смог завершить повесть: даже самый проницательный взгляд на казачью жизнь со стороны на многое не давал ответа. Автору «Тихого Дона», несомненному казаку по крови и духу, это оказалось под силу.

Вторжение Ильи Бунчука

Бесспорным, как для оппонентов, так и для защитников Шолохова, является факт написания им в 1925 году незаконченного произведения под названием «Донщина». Известно также, что эти 100–120 страниц «первой попытки» вошли затем во 2-ю книгу «Тихого Дона» в слегка отредактированном и «увязанном» с основным полотном романа варианте.

О трансформации «Донщины» в «Тихий Дон» всегда говорят скупо. В литературоведении существует устоявшееся мнение, почему Шолохов прекратил работу над повестью-хроникой и решил перейти к написанию романа-эпопеи. Но нет каких-либо исследований (во всяком случае известных мне) о самом процессе работы писателя над «вживлением» фрагментов «Донщины» в концепцию задуманного романа. А это ведь был нелегкий труд!

Могут возразить – ничего Шолохов не вживлял, а пошел в глубину, в ретроспективу: показал довоенное казачество, его быт, нравы, социальные проблемы. Все это, мол, естественно слилось с «Донщиной», и следовательно, никаких проблем с имплантацией!

Этой точки зрения придерживаются не только шолоховеды. Так говорил о слиянии двух замыслов сам Шолохов. В сконцентрированном виде его мысли о «Донщине» и «Тихом Доне» высказал хорошо знавший писателя В. Гура:

«Донщина» – книга о начале гражданской войны и об участии в ней казачества. Но прежде нужно раскрыть мир его жизни со всеми его противоречиями, конфликтами. Отодвигая повествование ко времени, предшествующему империалистической войне, Шолохов руководствовался прежде всего стремлением показать рост революционных настроений в среде его героев, размах народной борьбы за новую жизнь во всей ее сложности».

Таков был план. Но как странно он претворялся в жизнь!..

Итак, «Шолохов руководствовался... стремлением показать рост революционных настроений в среде его героев». Наверное, это было действительно необходимо для оправдания действий и поступков такого персонажа «Донщины», как Илья Бунчук.

«Обрусевший казак», ставший «на точку зрения пролетариата», видится нормальному читателю эдаким самородком-вурдалаком: одни детали портрета многого стоят – «ничего особенного, бросающегося в глаза в нем не было... лишь твердо загнутые челюсти да глаза, ломающие встречный взгляд», «волосы на тыльной стороне ладоней лежали густо, как лошадиная шерсть».

Сначала этот «кременной породы» большевик дезертирует с фронта, подставив под угрозу трибунала рядовых пулеметчиков. Потом он неожиданно вновь появляется в казачьем полку, двинувшемся к Петрограду на призыв Корнилова. Люди, которых он полгода назад предал, почему-то не мстят ему, а слушают, как мессию. Больше того, он уже сам распоряжается чужими судьбами и жизнями – за верность присяге и приказу Верховного главнокомандующего расстреливает в упор есаула Калмыкова. При этом комментирует расправу казаку Дугину:

«Таких, как Калмыков, надо уничтожать, давить, как гадюк. И тех, кто слюнявится жалостью к таким, стрелять надо... понял?» (гл. XVIII, часть 4-я).

Жизнь человека с иными взглядами на истину и справедливость не стоит для Бунчука и понюшки табаку. Все его «подвиги», вся его «борьба за счастье трудящихся» заключается в одобрении жестокости, в личном палачестве.

«Перед вечером 26 ноября Бунчук, проходя с Анной мимо товарной станции, увидел, как двое красногвардейцев пристреливают офицера, взятого в плен; отвернувшейся Анне сказал чуть вызывающе:

– Вот это мудро! Убивать их надо, истреблять без пощады! (гл. VII, ч. 5-я).

«В эту же ночь Бунчук с командой красногвардейцев в шестнадцать человек расстрелял в полночь за городом, на третьей версте, пятерых, приговоренных к расстрелу. Из них было двое казаков Гниловской станицы (уже не офицеров! – В. С.), остальные – жители Ростова (! – B. C.).

Почти ежедневно в полночь вывозили за город на грузовом автомобиле приговоренных, наспех рыли им ямы, причем в работе участвовали и смертники, и часть красногвардейцев...» (гл. XX, ч. 5-я).

После такой «революционной деятельности» Бунчук еще и объясняет любимой девушке:

«– Я не уйду с этой работы! Тут я вижу, ощутимо чувствую, что приношу пользу!.. Удобряю землю, чтоб тучней была... Сколько я расстрелял этих гадов... клещей... С десяток вот этими руками убил...» (гл. XX, ч. 5-я).

Не социальной непримиримостью, а человеконенавистничеством, заурядным фашизмом несет от каждой такой фразы главного героя «Донщины» (а затем и «впечатляющего образа» большевика в «Тихом Доне»). Увлекшись «страстным порывом» Бунчука, Шолохов уже не замечает, что пишет портрет не «железного бойца», а полузверя:

«Бунчук вытянул вперед сжатые, черноволосые (сначала были коричневые! – B. C.), как у коршуна когтистые руки...» (там же).

Шолоховскому Бунчуку уже побоку и классовая принадлежность. Попробовав крови, он никак не может насытиться ею: как волк, рвет клыками направо и налево. И вымотавшись от таких «трудов», сентиментально признается любимой:

«А вот вчера пришлось в числе девяти расстреливать трех казаков... Тружеников... Одного начал развязывать... Тронул его руку, а она, как подошва... черствая... Проросла сплошными
мозолями...» (там же).

Какой тут «размах народной борьбы во всей ее сложности» (по
В. Гуре)! Впору призвать на помощь талант и перо Достоевского, чтобы объяснить читателю: как же дошел донской казак Илья Дмитриевич Бунчук до жизни такой, какая телега судьбы проехалась по нему и раздавила все человеческое!

Как ни странно, Шолохов не собирается объяснять этот чудовищный феномен. Да и вообще в первой книге «Тихого Дона» поселены совсем другие герои. У Григория, Аксиньи, Пантелея Прокофьевича, Петра есть родина, есть кормящая их земля, есть любовь и страдание, есть беды и удачи. Нет единственного – безграничной и аморальной бунчуковской ненависти... Даже Михаил Кошевой, зараженный большевистской агитацией, предстает перед читателем как понятное и объяснимое явление неуравновешенного и несправедливого мира. Но он не коршун. Не волк. Его явно создавала и писала иная рука, чем та, которая смаковала и оправдывала (!) расстрельные дела Бунчука...

Как ни «вживал» Шолохов в проникнутое глубоким гуманизмом повествование своего борца-вурдалака, он не смог добиться даже мимолетных соприкосновений дьявольского создания с естественно-человеческими персонажами из хутора Татарского. Лишь в одном-единственном эпизоде главы XII пятой части ему удается свести в бою на стороне красных Григория Мелехова с Бунчуком. Столь же скоротечна и связь большевика-вурдалака с казачьим революционером Федором Подтелковым. Тот хоть и шел в мир со своей правдой «на два фронта», но явно рожден от живительных соков земли, а не от могильной сырости.

Большего в соединении «Донщины» с «Тихим Доном» Шолохову сделать не удалось. Слишком велико было сопротивление материала. Читатель имеет сегодня возможность сравнить бесспорную шолоховскую вещь с остальной блистающей красками и жизнью тканью «Тихого Дона». Но, кроме того, он заполучает в руки концептуальный и стилевой образчик стопроцентного шолоховского письма. С его помощью и в других частях романа (не связанных с «Донщиной») гораздо проще отделить напластования и внедрения бунчуковщины от фресок подлинного текста.

Из почты редактора («Орловский вестник». № 20(269). 15 мая 1997)

Признаю безусловно право всякого исследователя переосмысливать текст «Тихого Дона» и работы предшественников. Но протестую против тенденциозности – будь то антибелогвардейская (у одних критиков М. Шолохова) или антикоммунистическая (у других критиков М. Шолохова). А как не увидеть такую тенденциозность в следующем (и подобных) высказывании В. И. Самарина: «Единственно, что не подлежит сомнению... – это авторство Михаила Шолохова», который “использует ... рыхлую, общовую формулу газетной корреспонденции”; “Нет, то, что принадлежит Шолохову в “Тихом Доне” – у него не отнять. Только как это все вычленить из романа, явно сотворенного человеком тончайшей душевной конституции?» По В. И. Самарину, сам М. Шолохов явно не той «душевной конституции», а вот
Ф. Д. Крюков, павший на «белой» стороне, – той!

Как не специалист в литературоведении я не вмешиваюсь в спор В. И. Самарина с его оппонентами, многие из которых художественные достоинства произведений Ф. Д. Крюкова ставят значительно ниже книги М. Шолохова, но меня удивляет, почему В. И. Самарин не сопоставляет художественные краски «Тихого Дона» с «Донскими рассказами» М.Шолохова, авторство которых никто не оспаривает? А между тем А. М. Горький отметил эти рассказы как бесспорный аргумент в пользу авторства М.Шолохова и относительно романа «Тихий Дон»...

Поражает меня и еще одно важное обстоятельство. Почему уважаемый
В. И. Самарин обходит известие, промелькнувшее как-то в «Комсомолке» за 5 июля 1991 г.: «Сенсация: “Тихий Дон” написал Шолохов». В тексте, в частности, сказано: «Продолжавшийся более полувека спор об авторстве эпопеи «Тихий Дон» можно считать законченным. ...Лев Колодный провел исследование, выявил все московские адреса и связи Шолохова, жившего и учившегося в столице в начале 20-х годов. Как заявил журналист, ему “удалось решить проблему века” – обнаружить в частном архиве рукопись первых двух книг знаменитого романа».

 

В работе крупнейшего гуманиста-мыслителя XX века Эриха Фромма «Душа человека» есть целый раздел, обозначенный заголовком – «Любовь к мертвому. Любовь к живому». Философ рассматривает в психологическом ключе «тенденции, направленные против жизни». Самая серьезная и опасная из них, «составляющая сущность подлинного зла» – некрофилия. То есть «любовь к мертвому».

«Человек с некрофильным ориентированием, – сообщает
Э. Фромм, – чувствует влечение ко всему неживому, ко всему мертвому: к трупу, гниению, нечистотам и грязи... Явным примером чисто некрофильного типа личности является Гитлер. Он был очарован разрушением и находил удовольствие в запахе мертвого». И еще: «Для некрофила характерна установка на силу».

Подсказка Э. Фромма помогает нам увидеть в Бунчуке элементы ориентации психологии самого автора. Если столько места расстрелам, подробностям смерти, призывам к уничтожению – значит, есть и какая-то подспудная тенденция, острое тяготение писавшего «ко всему мертвому».

 

Читая публикации В. И. Самарина в «Орловском вестнике» (1996 г.) о книге М. Шолохова, я все ждал, когда же он упомянет об этом сообщении «Комсомолки», но так и не дождался. Что касается любопытных «нестыковок», обнаруженных
В. И. Самариным в романе М. Шолохова (и в “Поднятой целине”), то они могут иметь не только то объяснение, какое дает им В. И. Самарин. Например, то, что М. Шолохову пришлось испытать тогда давление сверху.

Леонид СИТНИК,

преподаватель, г. Орел.

От автора публикации:

Мне понятна эмоциональная реакция М. Ситника на оценку литературных способностей М. Шолохова. Лет пять назад, до начала работы над проблематикой авторства «Тихого Дона», я высказался бы в том же ключе. Больше того – и аргументы в пользу Михаила Александровича приводил бы те же.

Действительно, «Донские рассказы» (в особенности такие, как «Родинка», «Коловерть», «Чужая кровь») по стилю, манере, языку настолько близки к «Тихому Дону», что принадлежность их одному и тому же автору не вызывает сомнений. Но это как раз не облегчает, а усложняет работу исследователя: наряду с «Тихим Доном» приходится распространять загадку авторства и на ранние шолоховские новеллы.

О якобы найденных Л. Колодным черновиках первых двух книг романа сообщалось в предыдущей публикации («Дважды в одну воду», «Орловский вестник», № 17, 1997). Но и они, если существуют в природе, создают больше вопросов, чем ответов.

Я признателен Л. Ситнику за рекомендацию не спешить с выводами об авторстве по ходу исследования. Но и моим критикам надо, наверное, выслушать меня до конца.

«Орловский вестник». № 20(269). 15 мая 1997. Владимир Самарин

Характерный пример некрофильного увлечения деталями смерти мы находим в III главе четвертой части «Тихого Дона».

«На небольшой прогалине наткнулись на длинную стежку трупов. Они лежали внакат, плечом к плечу, в различных позах, зачастую непристойных и страшных... От них уже тек тяжкий, сладковатый запах мертвечины... В это время казаки, изломав ряды, надвинулись ближе к трупам, снимая фуражки, рассматривая убитых с тем чувством трепетного страха и звериного любопытства, которое испытывает всякий (! – B. C.) живой к тайне мертвого... казаки особенно долго смотрели на красивую и после смерти фигуру одного поручика... Сосед его справа лежал вниз лицом... на нем не было фуражки, не было верхушки черепа... в порожней черепной коробке... светлая розовая вода – дождь налил. За ним в распахнутой тужурке и изорванной гимнастерке лежал плотный, невысокий, без лица; на обнаженной груди косо лежала нижняя челюсть, ... в середине между челюстью и верхушкой лба – обрывки костей, черно-красная жидкая кашица. Дальше – небрежно собранные в кучу куски конечностей, шмотья шинели, истрощенная мятая нога на месте головы...»

И так дальше, еще и еще... Для чего столь подробное описание кровавого винегрета? Да еще не к месту: потом выясняется, что три батальона 256-го полка были отравлены немецкими газами. Это ужасно. Но при чем газы – и оторванные челюсти, ноги, «черно-красная жидкая каша»? Тем более, что после этой жуткой картины даже никого не стошнило. Перекинувшись несколькими сочувственными фразами, «казаки отдыхали возле землянок...»

Любование смертью, смакование ее физиологии мы встречаем и в сцене казни Подтелкова:

«Все большое грузное тело Подтелкова, вихнувшись, рванулось вниз, и ноги достали земли. Петля, захлестнувшая горло, душила, заставляла тянуться вверх. Он приподнялся на цыпочки – упираясь в сырую притолоченную землю большими пальцами босых ног... хлебнул воздух и, обведя вылезшими из бровей глазами притихшую толпу, негромко сказал: – Ишо не научились вешать. Кабы мне пришлось, уж ты бы, Спиридонов, не достал землю...

Изо рта его обильно пошла слюна...»

Еще страшнее и подробнее – о повешении Кривошлыкова. Будто писатель задался целью превзойти самого себя в показе предсмертных человеческих конвульсий...

Правдой жизни, необходимой жестокостью борьбы назовут в многочисленных монографиях ученые мужи бесчисленное количество сцен казней, убийств, насилия. Непосвященному в тайны человеческой психологии такое толкование покажется вполне логичным. Но вернемся к Э. Фромму, скрупулезному исследователю человеческой души. Вот какой вывод делает он о людях, подобных Бунчуку:

«Для некрофилов справедливость означает правильный раздел, и они готовы убивать или умереть за то, что они называют “справедливостью”...»

«Если некрофил отважится дать себе отчет в собственных чувствах, то лозунг своей жизни он выразит в словах: “Да здравствует смерть!”»

Развивая дальше свою теорию о человеческих типах с «синдромом распада», Э. Фромм делает очень важное заключение:

«Среди них только тяжело ущербные открыто провозглашают свои истинные цели или даже полностью осознают их... Но как только нормальная форма цивилизованной жизни разрушается, что случается во время больших международных войн или во время гражданской войны, у подобных людей нет больше необходимости угнетать свои самые глубокие желания... Поэтому столь важно, чтобы они были распознаны... Было бы достаточно, если бы нормальные люди среди нас поняли бы их изуродованное состояние и злокачественность их устремлений, скрытых за благочестивыми проповедями...»

Мы, в принципе, перешли сами не замечая того, во второй слой
исследований загадок «Тихого Дона». Но что поделаешь: слишком явным оказалось вторжение в гармонию романа некрофильной фигуры Ильи Бунчука. Слишком много он принес чужого не только в один из полков 1-й Донской казачьей дивизии, но и в мир героев «Тихого Дона». Не зная в лицо ни Григория, ни Аксиньи, ни старика Мелехова, он оставил-таки на их образах печать своих когтистых, мохнатых лап. Но об этом разговор пойдет дальше.

 

–––––––——–––––

 

 

Слой второй

«Сраженные блеском калош»

 

В продолжение исследований загадок романа зададимся вопросом: не на голой же кочке он вырос. Чтобы вымахать ему ввысь и вширь, кропотливо обязан был потрудиться его создатель. Не один раз засеять цветистой россыпью слов безмолвно-чистые поля бумаги. Иные замыслы, возможно, гибли на корню. Но должны, обязаны были появиться и такие всходы, что обещали стократ воздать за труды, за широту души, за талант!

Что же писал на ближних подступах к «Тихому Дону» Михаил Шолохов? Заметны ли в его опытах малого жанра будущие живые краски «Тихого Дона»? Неординарные характеры? Тонкая вязь психологических коллизий?

1926–1927 годами датируются одиннадцать рассказов писателя. Много, если учесть, что на тот же период выпадала неподъемная работа над первыми двумя книгами эпопеи. Впрочем, такое совмещение могло быть и плодотворным. При условии, что рассказы походили бы на этюды к большому художественному полотну, выступали в роли творческих заготовок.

Увы, только одну из новелл – «Чужая кровь» – можно рассматривать, как разработку возможного сюжетного хода романа. И еще рассказ «Жеребенок» напомнит нам трогательный эпизод из «Тихого Дона» про затесавшегося в казачий строй шаловливого стригунка. Все остальное далеко от мотивов эпопеи, больше того – зачастую чуждо ее духу, языковым и образным формам. Здесь необходимо повториться: не все и в самом тексте романа органично принадлежит его первородной сути. И у рассказов Шолохова, созданных в период работы с «Тихим Доном», много общего как раз с этими неорганичными» страницами...

Характерно, что ни одна из новелл 1926–27 гг. не имеет какого-либо приближения к судьбам главных героев – Григория, Аксиньи, Петра, Натальи, Пантелея Прокофьевича. И наоборот, прообразы второстепенных и в общем-то схематично очерченных в «Тихом Доне» персонажей угадываются в большинстве героев Шолоховских рассказов «романного периода».

Рассказ «Один язык» повествует, например, о том, как в период инициированных большевиками братаний на фронте Гаврила Майданников пытается объясниться с австрийским солдатом.

«Я его усадил на патронный ящик и говорю: «Пан, какие мы с тобой неприятели, мы родня! Гляди, с рук-то у нас музли ишо не сошли». Он слов-то не разберет, а душой, вижу, понимает, ить я ему на ладони мозоль скребу!<...>»

«Отпечаток» этой заготовки мы легко находим в четвертой части «Тихого Дона». Валет сталкивается в окопе с оставшимся в живых немцем. Тот очумел от неожиданной встречи. Но интернационально настроенный русский солдат действует, как и Гаврила Майданников:

«Валет, не колеблясь, сунул ему свою черствую, изрубцованную двадцатилетним трудом руку... поднял ладонь; на нее, маленькую и желтую, испятненную коричневыми бугорками давнишних мозолей, упали сиреневые лепестки ущербленного месяца<...>»

Растроганный встречей со своим братом-рабочим, Гаврила предлагает австрийцу:

«Давайте войну, братцы, кончать... А штыки надо по сурепку тем вогнать, кто нас стравил <...>».

В струю отвечает немец из «Тихого Дона»:

«В будущих классовых, битвах мы будем в одних окопах. Не правда ли, товарищ ?<...>» (гл. III, ч. 4-я).

Перекликаются не только ситуации. Начало четвертой части романа по своей стилистике во многом совпадает с характерными приемами изложения рассказа «Один язык».

В «Тихом Доне»:

«Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Октябрь. Ночь. Дождь и ветер. Полесье. Окопы над болотом, поросшем ольхой. Впереди проволочные заграждения. В окопах холодная слякоть <...>» (гл. I, ч. 4-я).

В рассказе «Один язык»:

«...День живем. Головы не высунуть. Дождь. Мокро. В окопах – по щиколотку грязи <...>»

Лаконизм описания картин природы и обстановки, в которой действуют герои, доведен до предела. Частое употребление назывных и других односоставных предложений превращает пейзаж в схему, в лучшем случае – в своего рода «натюрморт». Таких творений, монотонно повторяющих друг друга, особенно много во второй книге романа:

«Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Май. <...> Цикадами звенят пулеметы <...> 12-й казачий полк принимает бой <...>» (гл. IV, ч. 5-я)

«Тепло. С Азова и гирла Дона стучалась весна...» (гл. XX, ч. 4-я)

«На западе густели тучи. Темнело...» (гл. XXVIII, ч. 5-я)

«Вернулись. Собрались всем отрядом в трех смежных дворах...» (там же)

Короткие, обрывистые предложения Шолохов использует даже тогда, когда это не продиктовано задачей акцентирования:

«В вагоне сине от табачного дыма <...> Вверху – храп и сон, внизу – курят и вполголоса разговаривают <...> («Мягкотелый»).

Скупость красок на страницах «Тихого Дона», написанных в «шолоховском ключе», странным образом соседствует с какой-то статистической обстоятельностью. Порой количество числительных в одном абзаце превышает всякую меру. В той же главе III пятой части романа читаем:

«...Сотни тысяч разнокалиберных снарядов в течение девяти дней месили пространство, занятое двумя линиями немецких окопов. В первый же день <...> немцы покинули первую линию окопов, оставив одних наблюдателей. Через несколько дней они бросили и вторую линию, перейдя на третью <...>»

Можно, конечно, этот пересол списать на стиль военной хроники. Но дело не только в числительных, но и в скудости языка. В небольшой картинке трижды повторяются слова «день» и «линия», дважды – «окоп» и «первый». В продолжение главы III читатель встретит неимоверное количество цифр, обозначающих номера полков, батальонов и проч. Насколько это характерно для Шолохова, наглядно убеждает примечательная глава XXI 1-й книги «Поднятой целины», написанная совсем не по военным сводкам:

«По плану площадь весенней пахоты в Гремячем Логу должна была составить в этом году 472 гектара, из них 110 – целины. Под зябь осенью было вспахано <...> – 643 гектара, озимого жита посеяно 210 гектаров. Общую посевную площадь предполагалось разбить <...> следующим порядком: пшеницы – 667 гектаров, жита – 210, ячменя – 708, овса – 50, проса – 65, кукурузы – 167, подсолнуха – 45, конопли – 13. Итого – 7325 гектаров плюс 91 гектар, отведенной под бахчи песчаной земли...»

Дальше речь идет о пудах и «килах», нормах пахоты – на тягло, одиннадцатирядную и семнадцатирядную сеялку, по крепкой и мягкой земле... Потом следует счет парам быков и лошадей.

Не страницы романа, а доподлинная амбарная книга! Даже первое знакомство читателя с Семеном Давыдовым начинается не с портрета героя, а с пассажа числовых выкладок:

«– Так ты задержался в Ростове по болезни? Ну что ж... Остальные восемь двадцатипятитысячников приехали три дня назад <...> Сейчас у нас особенно сложная обстановка. Процент коллективизации по району – четырнадцать и восемь десятых <...>. Колхозы послали заявки на сорок трех рабочих, а прислали вас только девять <...>» («Поднятая целина», гл. II, кн. 1-я).

И в коротеньком рассказе «Мягкотелый» (300 строк), повествующем о слабой бдительности комсомольца в отношении своего родственника – классовому врага (где ни о какой бухгалтерии и речи нет) Шолохов использует числительные 30 раз!

Это авторское пристрастие помогает выделить в «Тихом Доне» многие чисто шолоховские страницы. А заодно проверить и наши прежние предположения.

Возьмем главу VII из первой части, столь явно противоречащую сюжетной и образной сторонам романа (история жизни Аксиньи до встречи с Григорием) Здесь в 88 строках – 9 числительных. А явление в романе Ильи Бунчука тянет за собой настоящий статотчет:

«В течение четырех дней с утра до вечера Бунчук занимался с рабочими, присланными в его распоряжение комитетом партии. Их было шестнадцать <...> Двое грузчиков <...> восемь металлистов <...> двое рабочих депо, и семнадцатую путевку принесла женщина <...> (ТД, гл. V, ч. 5-я).

Или:

«Шесть дней под Ростовом и в самом Ростове шли бои.

Дрались на улицах и перекрестках. Два раза красногвардейцы оставляли Ростовский вокзал и оба раза выбивали оттуда противника. За шесть дней не было пленных ни с той, ни с другой стороны <...>». (ТД, гл. V, ч. 5-я).

Перечитав приведенные выдержки из рассказов Шолохова, «Поднятой целины» и «неорганичных страниц» «Тихого Дона», ничего близкого к живому, пахучему донскому языку мы не отыщем. Сплошь газетный стиль. Бедность словаря вопиющая.

Еще рельефнее противоречия в области психологических коллизий. То, что возвышает эпопею, неожиданно, на соседней странице, вдруг превращается в шарж, в карикатуру.

Глава XVI пятой части романа планировалась Шолоховым как апофеоз отношений Анны и Бунчука. Чувство женщины прошло серьезную проверку во время болезни Ильи. И казалось, теперь вокруг них и в них должна возникнуть особая аура, непередаваемые словами взаимоотношение и взаимочувствование. Увы, нарисовались только наивно-детские обиды изголодавшегося Бунчука да раздражение измученной обязанностями сиделки Анны:

«– Ты не имеешь права так издеваться надо мной <...>. Ты бессердечная и отвратительная женщина!.. Право, я начинаю тебя ненавидеть.

– Это лучшая расплата за то, что я перенесла, будучи твоей нянькой – не выдерживала и Анна.

– Я тебя не просил оставаться возле меня! Бесчестно попрекать меня этим. Ты пользуешься своим преимуществом... Ну, да ладно. Не давай мне ничего! Пусть я издохну <...>».

Из-за чего такие страсти? Что привело любовников к накалу взаимообвинений и ненависти?

Анна не подала Бунчуку соленой капусты! Доктор запретил...

И это всерьез, без намека на юмор. Большая любовь, разбившаяся о кочан капусты...

Впрочем, опыт подмены истинных страстей за счет мелочей быта Шолохов опробовал еще в рассказе «Калоши» (1925 г.). Читателю так и сообщалось:

«Причина, привлекшая к преждевременному разрыву любовных отношений с Маринкой, вытекала прямо из калош».

Если Бунчук вскипает ненавистью к Анне из-за неудовлетворенного аппетита – героиня маленького рассказа отворачивается от своего любимого, сраженная блеском калош одного из станичных парней. Какой-то подростковый инфантилизм, непонимание тайны любви проявляются и в истории Бунчука, и в отношениях Семена с Мариной, и в «треугольнике» рассказа «Двухмужняя». До тончайших движений души Аксиньи и Натальи недозрел не только талант, но, в первую руку, не вызрела по молодости, природа самого автора. Сколько надо было пройти по жизни и в ней понять, чтобы неутолимой тоской и испепеляющим чувством зазвучали внешне грубые, укоряющие слова:

«– На что ты, проклятый, привязался ко, мне ? Что я буду делать!.. Гри-и-ишка!.. Душу ты мою вынаешь. Сгубилась я ... <...>» (ТД, гл. XII, ч. 1-я).

Так услышать любовь не мог автор «Донщины», «Двухмужней» и «Калош». Здесь нужна была особая стать сердца.

«Явление Харлампия Ермакова»

Самым весомым доказательством принадлежности «Тихого Дона» перу Шолохова называют личное знакомство писателя с бывшим казачьим хорунжим, Георгиевским кавалером Харлампием Ермаковым. Да и сам Шолохов не раз повторял, что именно Х.Ермаков является прототипом Григория Мелехова, особенно его «служивский период». В разных литературоведческих изданиях и в периодике неоднократно публиковалось письмо Шолохова ветерану Верхне-Донского казачьего мятежа. Процитируем его по еженедельнику «Мир новостей» (февраль 1997 г.):

«Г. Миллерово. Ст. Вешенская, х. Базки,

Харлампию Васильевичу Ермакову.

Уважаемый тов.Ермаков!

Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года.

Надеюсь, что Вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае-июне с. г. Сведения эти касаются мелочей восстания В. Донского (Верхне-Донского – B. C.). Сообщите письменно по адресу – Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам? Не намечается ли в этих м-цах у Вас длительной отлучки?

С прив. М. Шолохов».

Письмо из Москвы было датировано 6 апреля 1926 года. А через восемь месяцев Х. Ермакова арестовали (вторично) по вновь открывшимся обстоятельствам его участия в контрреволюционном мятеже. Приговором коллегии ОГПУ он был приговорен к расстрелу.

До этой трагической развязки, пишет автор публикации в «Мире новостей» Б. Сопельняк:

«... Шолохов регулярно навещал Харлампия Ермакова. Они много курили, много говорили, бывало, что и спорили». Больше того: Шолохов «так сильно его (Х. Ермакова – B. C.) полюбил, что чуть ли не буквально списал с него своего главного героя». Б. Сопельняк предполагает, что писатель пытался заступиться за арестованного: «вероятно, он писал письма, звонил, требовал разобраться».

Но ведь с той же степенью доверия могут быть восприняты и совсем иные догадки: откровения казака-самостийца перед Шолоховым могли послужить материалом «для открытия новых обстоятельств» контрреволюционной деятельности Харлампия Ермакова.

Но догадки и домысел – в сторону. Перейдем к фактам романа.

В книге И. Н. Медведевой «Стремя «Тихого Дона» приведены списки глав эпопеи, которые по стилю принадлежат как бы двум разным авторам. Художественный почерк первого един почти для всей первой книги романа (мелкие «соавторские» включения здесь особенно бросаются в глаза). Той же руке принадлежит и авторство многих глав второй книги (без вставки повествования о Бунчуке). Последний стилевой след, считает Медведева, был оставлен первым автором в главе XXIV третьей книги романа. Все последующее принадлежит перу другого литератора.

Привести факты сравнительного анализа Медведевой помешала смерть. Она многое не успела сделать в разгадке тайны романа. Однако вехи, расставленные ею для ориентиров поиска, могут послужить серьезным подспорьем для исследователя. Особый интерес представляет то обстоятельство, что как раз в следующей (после «отметки» Медведевой) главе XXXV шестой части романа в числе действующих лиц появляется... Харлампий Ермаков, перипетии судьбы которого идут параллельно с «путиной» главного героя – Григория Мелехова. Происходит как бы двоение прежнего персонажа на две ипостаси.
И обе они настолько близки, что Шолохов легко путает героев и они часто занимают место друг друга.

В той же XXXV главе есть такой эпизод:

«Вестовой (Григорий взял в вестовые Прохора Зыкова) подал ему коня, даже стремя подержал. Ермаков как-то особенно ловко, почти не касаясь луки и гривы, вскинул в седло свое сухощавое железное тело...»

Коня подали Григорию, а садится на него Ермаков... Странно. Но и понятно. Харлампию Шолохов отводит роль лишь документального свидетеля событий. После главы XXXV он, командир одного из конных полков мелеховской дивизии, появляется лишь в главе XLI в нескольких малозначительных эпизодах:

«... К полуночи выпили два ведра самогонки, поели несчетно капусты и решили резать барана. Прохор ощупью поймал в катухе ярку-перетоку, а Харлампий Ермаков – тоже рубака не из последних – шашкой отсек ей голову...

... – Гулять хочу! –рычал Ермаков и все норовил попробовать шашкой крепость оконных рам». (там же – В. С.).

– Опять нами, золотопогонники владеют! Забрали власть к рукам! – орал Ермаков, обнимая Григория». (там же – В. С.).

Один раз, не в боевой обстановке, мелькает имя Харлампия Ермакова в XLII главе шестой части а дальше – полное о нем молчание на 160 страницах до главы VI следующей, седьмой части.

Шолохова здесь можно понять и отдать ему должное. Он ввел в роман имя «живого» героя, описаниями действий которого могло бы заинтересоваться ОГПУ. Боевой и моральный счет Харлампия Ермакова в борьбе против красных Шолохов полностью списывает на Григория Мелехова:

«По приказу Григория сто сорок семь порубленных красноармейцев жители Каргинской и Архиповки крючьями и баграми стащили в одну яму, мелко зарыли возле Забурунного...» (кн. 3, ч. 6-я, гл. ХLI).

«... Упор в стременах, взмах – и Григорий ощущает, как шашка вязко идет в мягко податливое тело матроса... В непостижимо короткий миг (после в сознании Григория он воплотился в длиннейший промежуток времени) он зарубил четырех матросов и, не слыша криков Прохора Зыкова, поскакал было вдогон за пятым...» (кн. 3, ч. 6-я, гл. XLIV).

«Слабые духом, побросав винтовки, пытались перебраться вплавь. Их расстреливали залегшие возле прорвы повстанцы.

Много красноармейцев потонуло, не будучи в силах пересечь Дон на быстрине...» (кн. 3, ч. 7-я, гл. II).

«... Григорий выехал из калитки, поскакал к станичной конюшне...

... В конюшне для станичных жеребцов – длинном каменном здании, стоявшем на краю станицы, – было битком набито более восьмисот пленных красноармейцев. Стража не выпускала их оправляться, параш в помещении не было. Тяжкий густой запах человеческих испражнений стеною стоял около конюшни, (очень неуклюжее, неверное использование фразеологического выражения «стоять стеной» – B. C.). Из-под дверей стекали зловонные потоки мочи...

Сотни пленных умирали от истощения и свирепствовавших среди них тифа и дизентерии. Умерших иногда не убирали по суткам». (кн. 3, ч. 7-я, гл. III).

Харлампий Ермаков, вероятно, действительно был симпатичен Шолохову. Между тем приведенные выше кровавые эпизоды – не плод писательского воображения, а переработка документов следствия. Именно в них Б. Сопельняк нашел следующее показание соратника
Х. Ермакова:

«... Во время одного из боев Ермаков лично зарубил 18 (! – B. C.) матросов. А пленных (! – B. C.) красноармейцев загонял в Дон, рубил и топил в воде. Однажды он так уничтожил 500 человек».

Какими бы высокими, патриотичными ни были бы идеалы Русской Вандеи на Дону – такая палаческая биография заслуживала не бессмертия (воплощения в эпопее), а понятного человеческого презрения и достойной кары. Содеянное Ермаковым – это не просто факты гражданской войны, а военные преступления. И преступления против человечности. Никакая последующая служба в 1-й Конной армии Буденного, на советско-польском фронте, никакая лояльность к Советам не могли реабилитировать деяния этого карателя! Не искупали их и похожие зверства большевиков... А Шолохов берет его в «прототипы» Григория Мелехова, человека скрытно-нежной и ранимой души, для которого и убийство безвинной собаки было делом нехристианским!..

Кстати, жестоким Ермакова сделали не одни обстоятельства. Встречавшийся с его дочерью шолоховед В. Гура вызнал о легендарном хорунжем следующее:

«С детьми своими неразговорчивый и хмурый Ермаков был холоден, не знали они от него ласки... был казак крутого нрава...»

И дальше приводит слова самой Пелагеи Харлампьевны:

«Тяжелого характера был человек – вспыльчивый, горячий... Где-то под Каргинской и отец командовал повстанцами. Слухами пользовались – жестоко воевал он, пил, гулял. Мать, помню, не раз жаловалась на свою долю Тяжело ей, видно, было слышать про отца такое...»

Так почему же все-таки, по Шолохову, прототип Григория Мелехова – Харлампий Ермаков?!

Кажется, просто ответить. Но как сложно...

Да не было у созданного первым автором образа молодого казака ни жажды крови, ни скотства, ни бесстыдства! Слишком положительным, человечным получался этот повстанец с хутора Татарского... Идеологически же (с учетом итогов гражданской войны) ему необходимо было олицетворить вурдалака, сознание которого помутилось от классовой спеси. И в переработке, а вернее, в дописании истории жизни Григория Мелехова в нужном направлении Шолохову помог Ермаков. Этот экземпляр казачьего повстанца был просто находкой. Тут во имя идеи (уже литературной!) можно было бы простить и все его палачество, и скотство. И все-все...

Но бедный Григорий... Но бедный донской казак, судьбу которого как поколения воинов-хлеборобов на переломе истории олицетворяли Мелеховы, дед Гришака, Атарщиков... Они-то почему должны отдуваться за смертные грехи Харлампия Ермакова? Ведь это в сердце и душу целого казачьего народа был добавлен яд ермаковщины, введен в типаж, стал частицей сути главного героя и стоящего за ним великого казачьего племени!

В результате не только рядовой читатель, но и профессиональная литературная критика констатируют:

«Будучи одним из видных военных руководителей повстанческого движения Григорий разделяет со всем казачеством его заблуждения и ошибки».^*

Как ни странно это звучит, но для разъяснения загадок «Тихого Дона» нам предстоит нелегкая работа по защите Григория Мелехова от... напраслин Михаила Шолохова. Трудный процесс очищения имени человека и очищения совести народа.

 

————————

 

 

Слой третий

«Утро вечера мудренее»

Выше уже приводились примеры повторяемости целых эпизодов в III главе первой части романа^*: две встречи Григория Мелехова с Аксиньей в одно утро, опять же две живописных картинки поения Петрова коня и т. д. «Всему этому, – писал я тогда, – может быть следующее объяснение: перед нами два варианта творческой разработки писателем эпизода перед проводами казаков... Они могли быть написаны друг за другом: не понравилась сцена – сделал иначе...»

Однако это предположение оставляло вопрос: почему наиболее приемлемый вариант не был как-то выделен, а более слабый (с точки зрения автора) не был перечеркнут? Ведь с таким сплошным текстом трудно было разобраться не только переписчику рукописи, но и самому автору.

Во время работы с рукописями Ф. Д. Крюкова в Российской Государственной библиотеке среди десятков автографов донского писателя меня привлекли черновые наброски очерка или рассказа об истории любви двух молодых людей в Орле, Крюков писал их на листах бумаги чуть крупнее нашего типового формата Но главное: на каждом из них текст занимал сверху донизу только левую половину страницы, правая оставалась чистой.

Такое неэкономное использование бумаги могло показаться странным. Но на средних страницах рукописи стали встречаться и тексты, написанные в две колонки (правая порой заполняла лишь часть страницы). Сличение содержания двух колоночных текстов показало, что автор записывал справа иной вариант сцены, пейзажа, диалога. И, вероятно, после «отстойки» временем включал в беловой текст наиболее сильный.

Для Крюкова, уже несколько лет работавшего редактором по отделу художественной прозы журнала «Русское богатство», такой принцип письма был вполне логичен, Но, возможно, был непонятен двадцатилетнему начинающему литератору Шолохову, «отважившемуся» поработать над наследием бытописателя Дона. Любопытные сведения на этот счет можно почерпнуть из публикации Л. Колодного (одного из исследователей и защитников Шолохова) в 3-м номере журнала «Вопросы литературы» за 1993 год.

Сообщая о якобы обнаруженных им (а ранее считавшихся пропавшими) черновиках первых двух книг «Тихого Дона», Л. Колодный пишет, что начало рукописи датируется 8 ноября 1926 года,

«В первый день заполнена до конца страница (50 строк, примерно 35 знаков в строке), а также 2 строки на оборотной стороне. 9 ноября автор завершил главу, которая и стала третьей».

Подсчитав число написанных Шолоховым в первый день знаков (букв), можно легко найти в любом издании место, где была поставлена точка в первый день. Это как раз тот момент, когда в главе III события и картины начинают «двоиться». А тут еще мелкий и довольно трудный почерк Крюкова. Немудрено, что молодой литератор отложил работу до следующего дня. ...Но так и не поняв принципа Крюкова, переписал последовательно сначала содержание левой колонки, потом – правой. «Затем темп усилился», – пишет Л. Колодный. И это понятно: на протяжении многих последующих страниц первой части романа Крюков, вероятно, был удовлетворен первой редакцией и не заполнял правую колонку многострочными вариантами.

Я предполагал, что у Ф. Д. Крюкова, у которого, по выражению Серафимовича, живое слово, «как из роженицы лезет», должен быть трудный для прочтения, торопящийся за мыслью почерк. Но автографы превзошли самые пессимистические ожидания. На уяснение содержания одной страницы рукописей Крюкова уходило не менее часа, И даже после этого отдельные слова мог бы расшифровать разве сам автор. С этой проблемой столкнулись, вероятно, и его переписчики.

До того, как увидел автографы Крюкова, я никак не мог понять прошедшей через многие издания явной нелепицы из II главы первой части «Тихого Дона»

Перед уходом Григория с отцом на рыбалку приводится такая сцена:

«Старик ссыпал в рубашку распаренное пахучее жито, по-хозяйски смел на ладонь упавшие зерна...»

Но если Пантелей Прокофьевич ссыпал приваду в подол рубахи, и, значит, должен был придерживать его рукой – то каким образом он смог бы еще и смести в ладонь ( а почему не в тот же подол!) и упавшие зерна. Освободи он обе руки – и жито из подола просыпется!

Все проясняется через несколько строк

– Разматывай, а я заприважу, – шепнул Григорию отец и сунул ладонь в парное зевло кубышки.

Вот именно: в кубышку, а не в рубашку ссыпал приваду отец Григория. Но переписчики Крюкова прочли по-своему. Мелкая, казалось бы, незначительная деталь...

О том, что Шолохов не смог правильно прочесть и переписать черновики «Тихого Дона», свои доказательства представил Зеев Бар-Селла в своем исследовании «Тихий Дон» против Шолохова». Мы приведем самое наглядное из его наблюдений.

Глава XIV части романа, основу которой составляет сцена драки Степана Астахова с братьями Мелеховыми, заключается следующим эпизодом:

«С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховым и Степаном Астаховым злоба.

Суждено было Григорию Мелехову развязать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии, под городом Столыпиным».

Дело в том, что города с таким названием никогда не было. На русских военных картах был обозначен прусский город Сталлупенен. Он дал имя первой наступательной операции русских войск в войне 1914–1918 гг. – Сталлупененское сражение.

Шолохов, вероятно, не силен был в истории той великой войны. А тут еще почерк трудный, крюковский. Так и появился в романе немецкий город, носящий имя русского премьера. Шолохову это простительно по молодости и неопытности. Но где были десятки и сотни советских историков, маститых литературоведов (включая шолоховедов)?!

Израильский исследователь не видел автографов Крюкова. Уверен, если бы он поработал несколько дней в бывшей «Ленинке», то его поиск истинного автора «Тихого Дона» пошел бы в более определенном направлении. Пока же Зеев Бар-Селла уверен только в одном: Шолохов – не автор. И надо сказать, что для такого вывода у него собран солидный материал об особенностях композиции, стилистики и лексики романа. Однако незнание черновиков Крюкова принуждает исследователя оставлять вопросы там, где уже существует ответ.

З.Бар-Селла, например, неоднократно замечал повторы эпизодов в романе. Он «вычислил» их в главах, рассказывающих об августовских боях 1914 г., в драматической ситуации, когда покинутая Наталья Коршунова решается на самоубийство.

Версия исследователя такова: истинный автор сначала делал набросок будущей главы, а затем осуществлял его художественное воспроизведение. А Шолохов, не разобравшись, переписывал подряд и план, и законченный эпизод.

На наш взгляд, трудно назвать планом многие из «двоящихся» картинок романа. Это, несомненно, варианты черновой рукописи, записанные Крюковым, как мы видим, весьма своеобразно.

Даже малая толика архива Ф. Д. Крюкова открывает для исследователей новые возможности разрешения проблемы авторства «Тихого Дона». С автографами писателя, о котором так много спорят, ознакомились уже около десятка человек. И трудно представить, что никто из них не обратил внимания на особенности работы писателя с рукописью.

Среди документов, находящихся в фонде Крюкова в РГБ, особый интерес представляет письмо профессора Горного института Н. П. Асеева сестре писателя от 27.05.39.

«Милая и дорогая Мария Дмитриевна!

.... Вопрос о книгах и материалах Феди для передачи их Академии Наук, что у нас есть. И где эти материалы. Напишите мне про это. Затем – писали ли когда-нибудь Серафимовичу или нет? Помните ли Вы его? Все материалы, которые были в «Русском богатстве» – давно уже переданы в Пушкинский отдел (м. б. речь может идти только о тех книгах, какие сохранились у Вас)» (РГБ, ф. 654, карт. 3, ед. хр. 21).

Таким образом мы узнаем, что почти 20 лет спустя после смерти Крюкова его сестра продолжала разыскивать какие-то материалы из его рукописного наследия. Друг Крюкова по работе в Горном институте Н. П. Асеев почему-то утаил от Марии Дмитриевны то, что часть автографов писателя находится у него в Ленинграде. Почему? На это трудно дать однозначный ответ. Лишь 30 лет спустя его племянница, Мария Акимовна, отважится передать часть архива людям из круга
А. И. Солженицына. Но самые сенсационные материалы так и канут
в Лету. До самой своей смерти М. А. Асеева заявляла, что располагает заветной крюковской «тетрадочкой», являющейся черновой рукописью «Тихого Дона». Но вместе со смертью хранительницы исчезли и следы этого бесценного автографа.

 

————————

 

 

 

 

 

Часть 3. «Тихий Дон». История с географией

 

 

В последние годы на страницах печати весьма болезненная проблема авторства «Тихого Дона» все больше переходит из области научного спора и серьезной полемики в русло детективного жанра. Начало этому положил журналист Лев Колодный, заявивший еще в 1990 г. в «Московской правде» об обнаруженных им (и считавшихся ранее утраченными) рукописях двух первых книг романа. Абсолютное большинство страниц черновиков, по свидетельству Л. Колодного, исполнены собственной рукой Шолохова, меньшая часть – его помощниками и переписчиками.

Сенсационная находка буквально просилась на стол исследователей-литературоведов. Но ни обладатель черновиков – некое частное лицо с московской пропиской, ни, кажется, и сам Л. Колодный не спешили с презентацией этого архива. В 1993 г. Л. Колодный публикует обширную статью о черновиках «Тихого Дона» в журнале «Вопросы литературы» (№ 1). В 1995-м он практически повторяет беглый обзор шолоховских рукописей в «Вечерней Москве» (номер за 23 мая). Однако адреса нахождения архива не дает, опасаясь, что на следующий день «явятся непрошеные гости-коллекционеры, литературоведы, грабители и т. д.».

Газет и журналов сегодня много. Возможно, были и другие публикации Л. Колодного о найденных рукописях «Тихого Дона». Но суть не в их количестве. Важнее другое – журналист, получивший ксерокопию бесценного архива, на протяжении восьми лет не делал попыток опубликовать хотя бы часть рукописного наследия.

Но вот в одном из мартовских выпусков «Известий» появляется статья Юрия Буйды «“Тихий Дон” течет на Запад». Квинтэссенция ее – черновики, найденные Л. Колодным, потихонечку уплывают за границу, владелец продает их постранично, поскольку Российская Академия Наук не имеет средств на выкуп архива за 500 тысяч долларов.

Что же, это хоть и запоздалый, но очень важный сигнал тревоги. Есть надежда, что такие деньги для приобретения рукописей романа-шедевра Россия найдет.

Но, размахнувшись, чтобы ударить в набат, Ю. Буйда не преминул «пришить» к проблеме некую вину лиц (от И. Н. Медведевой и
А. И. Солженицына до А. Г. и С. Э. Макаровых), чьи литературоведческие изыскания были не в пользу авторства Шолохова. Приобретение рукописей государством рассеяло бы, на его взгляд, все сомнения вокруг честного имени певца «Тихого Дона» – но не все, мол, этого желают.

Действительно, если рукописи существуют и имеют соответствующий почтенный возраст – более 70 лет, то они обязательно «заговорят». Но почему так скупо, постранично публикует их то в одном, то в другом издании Лев Колодный? Не потому ли, что они могут рассказать больше, чем этого хотели бы некоторые «шолоховеды»?

«Откуда есть пошла...»

«Мелеховский двор – на самом краю хутора». Такой вот простой фразой начинается роман. Но совсем немудрено, что дотошного исследователя очень интересовал вопрос: был ли у хутора Татарского прототип какого-либо населенного пункта в реалии, или он – творческое создание автора, от ландшафта до неброской, но памятной архитектурной и житейской индивидуальности. Сам Шолохов довольно расплывчато предложил литературоведу В. Гуре искать заветное место по правобережью Дона, «от Вешенской до Еланской». В. Гура скрупулезно обследовал этот маршрут и очень скоро поразился похожести пейзажа у хутора Калининского (бывш. Семеновского):

«Может, здесь Григорий и Аксинья повстречались как-то у Дона... Это – географическая точка хутора Татарского».

Правда, исследователь был весьма разочарован, узнав, что в Семеновском не было ни церкви, ни паровой мельницы, ни богатого купеческого дома и магазина со сквозными дверями. Однако чуть позже все для него как бы стало на свои места.

«На другой день объезжал я верхнечирские хутора. С Песчаного увала открылся живописный вид на Каргинскую. Я так и ахнул, когда внизу, за Чиром увидел большую станицу (выделено мной – B. C.) с просторной площадью в центре, и еще сегодня многими своими деталями напоминающую то, что известно теперь читателям всего мира».

В Каргинской В. Гура обнаружил и церковь, и бывший дом священника, и школу и даже останки фундамента некогда богатого магазина. Здесь, кроме всего, довольно значительное время жила семья Шолоховых, и, значит, писатель, по мнению В. Гуры, просто перенес приметы хорошо знакомой Каргинской в вымышленный хутор, донской пейзаж которого позаимствовал в другом месте.

Неизвестно, задавался ли литературовед вопросом: для чего понадобился этот «творческий симбиоз» – вместить большую матрешку в меньшую. Дело в том, что каким бы ни был обширным хутор Татарский (в «Тихом Доне» – 300 дворов и более), знаток административно-территориального устройства области Войска Донского обнаружит в нем не просто излишние, а не соответствующие статусу хутора приметы. Кроме церкви, богатого магазина, паровой и ветряной мельниц, школы, кабака, в Татарском наличествовали правление, почта, военный пристав, здесь нес службу благочинный о. Панкратий, а во время церковных праздников или «сполоха» на майдан Татарского стекались казаки «со всех окрестных хуторов».

Почтовыми отделениями в начале века не располагали даже некоторые станицы, соответствовавшие общероссийским волостным селам. Но в них обязательно были станичные правления. А вот в хуторах обходились властью одного атамана. Шолохов населяет Татарский целой коллегией почетных судей. А их и на станицу с подчиненными хуторами, поселками, выселками и слободами не полагалось больше одного человека.

Не было резона служить в глухом углу и благочинному. Ставленников и контролеров архиерея было всего 29 на всю обширную область. Один приходился на 4–5 станичных юртов. А тут – хутор....

Конечно, все можно списать на неопытность писателя в тонкостях казачьего жизнеустройства. Но тут «подают голос» неожиданно явившиеся черновики двух первых книг романа. Еще в «Вопросах литературы» Л. Колодный сообщал: в начальной редакции мелеховский двор находился на самом краю станицы, потом Шолохов обозначил ее как хутор. И хотя физиономия типичной донской станицы буквально выпирала из всего житья-бытья Татарского, – и в первом журнальном варианте и во всех изданиях автор остался верен некоей идефикс о необходимости проживания главных героев именно на хуторе. Правка – из «станицы» в «хутор» была проведена явно автоматически. Иначе не были бы оставлены уже упоминавшиеся и несоответствующие статусу хутора приметы. Но канители все равно было много. А отсюда смысловые и географические накладки.

Помните, как Шолохов советовал искать пункт привязки хутора Татарского по правобережью Дона «от Вешенской до Еланской». Но вот начинается вторая часть повествования, с изложением генеалогии купеческого семейства Моховых, – и читатель с изумлением узнает, что события романа происходят на месте бывшего «воровского» казачьего городка Чигонаки, «угнездившегося в верховьях Дона, неподалеку от устья Хопра». Далее о Моховых сообщается: «Пообсеменились они и вросли в станицу, как бурьян-копытник», а здравствовавший уже во времена действия романа их потомок Сергей Платонович сначала «открыл в станице галантерейную лавчушку», а потом и мануфактурный магазин.

Значит, все-таки – станица... Почему же переименовать ее в хутор Татарский Шолохову показалось сподручней, чем оставить реально существовавшее имя? Скажете – авторская воля? Но зачем тогда писателю так точно привязывать придуманное название к совершенно конкретной местности. Ведь ориентирами служит не только указание на близость устья Хопра.

«Выросла и обросла постройками молодая Краснокутская станица, – говорится о ближайшем соседстве родины Моховых и Мелеховых, – на рубеже с бывшими помещичьими землями, по рекам Чиру, Черной и Фроловке... повылупились новые хутора».

Из «Русской энциклопедии» (изд. т-ва «Деятель») узнаем, что станица Краснокутская примечательна лишь ярмаркой с оборотом в 150 тыс. рублей. Но – что интересно для нас – подчинена она не Донецкому (куда входит Подонье от Вешенской до Еланской), а Усть-Медведицкому округу области Войска Донского. В том же округе Хопер вливается в Дон, а в версте от их породнения, к северу от Краснокутской, с далеких времен стоит станица Усть-Хоперская.

Чем же не подошло столь славное имя станицы Шолохову? Ведь, по выражению генерал-майора казачьих войск С. Голубинцева,

«и орлы и коршуны вылетали из нее: и славный атаман генерал Каледин, и лихой казак Кузьма Крючков, и печальной памяти “красный атаман Дона”, “президент Донской Советской республики”, подхорунжий Подтелков»?

Время, как нарочно, свело их судьбы в тесный узел на стрелке двух рек. Можно ли было найти лучшее место на всем тихом Дону для развертывания событий и характеров великого романа-эпопеи? Больше того, именно Усть-Хоперский юрт стал центром драматической «казачьей Вандеи» наряду с известным вешенским восстанием против большевиков.

Слово о полку Ерамаковом

Исследователю «Тихого Дона», знакомому с историей казачества, для определения места проживания героев романа не требовалось обходить все правобережное Обдонье. Издавна казачьи станицы приписывались к определенным полкам. В них служили прадеды, деды и отцы. Вот что писал об этом в своей «Истории казаков» А. А. Гордеев:

«Казачьи полки формировались по строго территориальному признаку. Полки пополнялись призывными из одних и тех же мест, и даже формирование сотен держалось этого порядка... Порядок формирования полков создавал товарищескую спайку... уверенность во взаимопомощи, а также служил и контролем на местах, так как в письмах к родителям каждый писал не только о себе, но и о товарищах, и отличиями по службе гордились не только родители...»

Шолохов, «переселив» главных действующих лиц из Усть-Хоперского юрта поближе к родной Вешенской, не мог не учитывать этих особенностей. Поэтому-то и появилось в начале главы VII второй части романа следующее отступление:

«Обычно из верховских станиц Донецкого округа – Еланской, Вешенской, Мигулинской и Казанской – брали казаков в 11-й – 12-й армейские казачьи полки и в лейб-гвардии Атаманский.

В 1914 году часть призванных на действительную военную службу казаков Вешенской станицы влили почему-то в 3-й Донской казачий имени Ермака Тимофеевича полк, состоявший сплошь из казаков Усть-Медведицкого округа. В числе остальных попал в 3-й полк и Митька Коршунов».

Сразу скажем, что Шолохов допустил слишком большую вольность: ведь за формирование 3-го Донского казачьего полка отвечал 3-й отдел Войска Донского, управление которого находилось в Усть-Медведицкой. А следовательно, Митька со товарищи мог попасть, кроме 3-го полка, только в 15-й и 17-й, комплектовавшиеся тем же отделом. Но при условии, если бы он проживал в одной из станиц Хоперского, Усть-Медведицкого либо Второго Донского округа^*. Станица Вешенская административно была подчинена Донецкому округу.

В 17-м Донском казачьем генерала Бакланова полку служил, например, дед братьев Мелеховых по матери Максим Богатырев. Литературоведы А. и С. Макаровы, исходя из этого факта, впервые предположили^**, «где первоначально был расположен автором родной хутор Мелеховых» – в Усть-Медведицком округе области Войска Донского. Макаровы, не имевшие тогда сведений о «черновиках Шолохова», неоднократно указывали на своего рода раздвоение повествования. Как-то: Григорий служил в 12-м полку, но почему-то часто вспоминает бои в Восточной Пруссии (где означенный казачий полк не был вообще). Или другой пример: он находит у убитого казака дневник, последние записи которого датируются сентябрем, а еще в августе, после ранения, поезд уже уносил младшего Мелехова в Москву, на лечение в госпиталь... Отсюда Макаровы делали вывод: автор «Тихого Дона» по каким-то причинам менял творческие планы, переводя повествование с военного театра Восточной Пруссии в Галицию и соответственно изменял «место жительства» главных героев романа. Эта версия была явно спровоцирована переделками и вставками «соавтора», превращавшего станицу в хутор, размещавшего казаков в полки по собственному усмотрению, отправлявшего Григория Мелехова в госпиталь ради встречи с большевиком Гаранжой и т. д. и т. п.

Между тем никакого раздвоения в военной судьбе Григория Мелехова не было. Раскроем книгу генерал-майора А. Голубинцева «Русская Вандея» и найдем в ней описание военного пути 3-го Донского казачьего полка, выпестовавшего таких разных, но близких по ратному духу военачальников, как генерал Донской армии Константин Мамантов или начальник полевого штаба буденновской Первой конной армии Степан Зотов:

«... один из блестящих полков Императорской Армии, гордый своими боевыми делами и железной дисциплиной, овеянный боевой славой дедов еще со времен Шенграбена; почти на половину состоящий из георгиевских кавалеров, в числе которых был и известный всей России Кузьма Крючков, первый георгиевский кавалер Великой Войны, находился в резерве в Бессарабии... залечивая свои раны и отдыхая после боев и славных дел в Восточной Пруссии, Галиции, Карпатах, Полесье и Добрудже...»

Таким образом, никаких противоречий и раздвоений линии воинской судьбы Григория Мелехова не было. Существовал среди казачьих частей полк, побывавший и в Галиции, и в Восточной Пруссии. 3-й Донской казачий Ермака Тимофеева полк (а не имени Ермака Тимофеевича, как у Шолохова). И противоречие это снимается одним штрихом: Григорий Мелехов нес службу именно в этом полку. Он, как и Митька Коршунов, был призван в него не «почему-то», а в соответствии со строгим расписанием комплектования казачьих войск. А поскольку оба они служили в одном полку с легендарным Кузьмой Крючковым, значит, также были усть-хоперцами. Что подтверждается и описанием положения станицы в начале второй части романа – «неподалеку от устья Хопра».

Попытка Шолохова привязать «служивский период» Григория
Мелехова к 12-му полку, а значит, отнести «хутор Татарский» к Вешенскому юрту – приводит к целому ряду нестыковок, временных и географических смещений событий романа.

Впервые мы наблюдаем это в эпизодах, касающихся принятия молодыми казаками воинской присяги.

В главе VII второй части романа, после бурного обсуждения сроков порубки хвороста, атаман (у Шолохова – хуторской) объявил:

– А ишо, господа старики, получена от станишного атамана распоряжения... В энтую субботу в станицу молодым на присягу. Чтоб к вечеру были у станишного правления <...>

Но через несколько страниц мы читаем:

«На площади, против старой церкви, в декабрьское воскресенье – черная полутысячная толпа молодых казаков со всех хуторов станицы <...>» Вызов молодых на субботу и проведение акта присяги в воскресенье можно объяснить лишь сугубой отдаленностью «хутора Татарского» от своей станицы. Однако Григорий Мелехов успевает вернуться домой к моменту наступления сумерек. Из-за чего брат Петр замечает ему: «Скоро ты».

В действительности молодым казакам Татарского для дачи присяги на верность государю незачем было собираться даже в недалекий путь. Поскольку в черновой редакции романа Татарский был станицей, и в нем наличествовали церковь (клятва приносилась крестоцелованием) и военный пристав. После же «переименования» станицы в хутор обстоятельства менялись. Григория и его однокашников надо было заблаговременно отправлять в дорогу. Так появилось уведомление о сборе в субботу «у станишного правления». Текст же главы X, рассказывающей о принятии присяги, остался нескорректированным. Отсюда и путаница.

Доказательств того, что Григорий Мелехов был призван в 3-й Донской казачий полк, на страницах романа можно отыскать немало. К этому ведет и сама логика описываемых событий. Григорий принимает присягу вместе с Митькой Коршуновым. Вместе они проходят медицинскую комиссию. В один и тот же день и час прибывают на сборный пункт в слободу Маньково, где начальство устраивает последний смотр их воинской экипировки и исправности коней.

«Через день, – читаем мы, – поезд, вышедший со станции Чертково, пер состав красных вагонов, груженных казаками, лошадьми и фуражом, на Лиски – Воронеж».

То есть речь шла об одной призывной команде, имеющей свой конкретный адрес назначения – г. Вильно, место дислокации 3-го Донского казачьего полка.

«За свой порог и угол...»

Кульминацией трагедии донского казачества и одновременно «нервным узлом» романа «Тихий Дон», вне сомнения, является период первого вторжения большевиков в область войска Донского. Бессудные расстрелы авторитетных атаманов и почтенных стариков, офицеров, вернувшихся с германского фронта – вновь «пробудили зверя» в уставших от войны и крови казаках. Почти вслед за «триумфальным шествием советской власти» во многих районах Донщины вспыхивают антибольшевистские восстания. На юге бразды правления берет Войсковой Круг во главе с атаманом П. Н. Красновым. Но на севере, в верхнедонских станицах, по-прежнему лютуют ревкомы и ревтрибуналы, под пятой пришельцев стонет донская земля.

Вот характерный образчик действий так называемой 2-й Социалистической армии по отношению к казачьему населению:

«<...> Разложившиеся под влиянием уголовных элементов, обильно наводнивших собою отряд, красногвардейцы бесчинствовали по дороге. В ночь под 17 апреля, расположившись на ночевку под хутором Сетраковым, они, несмотря на угрозы и запрещения командного состава, толпами шли в хутор, начали резать овец, на краю хутора изнасиловали двух казачек, открыли беспричинную стрельбу на площади<...>»^*

Похожую картину рисует в мемуарах и генерал-майор казачьих войск А. В. Голубинцев:

«<...> В слободе Михайловке... уже прочно обосновалась красная рвань. В январе... зверски убито 36 офицеров. Казаки колеблются, вид смущенный, смотрят хмуро <...>».^**

В «Тихом Доне» развязка «сетраковского инцидента» наступает стремительно:

«День спустя уже цвели по всему округу красные флажки скакавших по шляхам и проселкам нарочных. Станицы и хутора гудели. Вверх ногами летели Советы, и наспех выбирались атаманы <...>».

Мобилизационная готовность казаков не вызывает сомнения. Как уже говорилось раньше, полки и даже сотни донцов формировались по месту проживания. Но чтобы завести этот отлаженный механизм, необходима была и чья-то авторитетная воля, твердая рука. О ней на страницах «Тихого Дона» встречаются только намеки. Из разговора Валета и Михаила Кошевого мы, например, узнаем, что накануне общего схода казаков Татарского «к Сергею Платонычу из Вешек офицер чей-то прискакал».

Удивительно, но следы этого офицера мы находим в «Поднятой целине»:

«По крайнему к степи проулку январским вечером 1930 года въехал в хутор Гремячий Лог верховой...»

В предыдущем разделе («Фрески под обоями») уже рассматривалась странность появления контрреволюционера есаула Половцева в дни запрета на все казачье на породистом коне с серебряным нагрудником и наборной уздечкой, в «белого курпяя папахе». Поражала его вопиющая беспечность, когда у первой встречной тетки он интересовался адресом проживания своего однополчанина Якова Лукича Островнова.

По дальнейшем рассмотрении у этого странного эпизода появились и новые загадки. Географические.

В разговоре с Яковом Лукичем Половцев объясняет причину своего появления в Гремячем Логу:

«Еду вот в Усть-Хоперскую по делам, заехал к тебе как к старому полчанину <...>».^*

Далее он раскрывает перед односумом все карты:

«Я тебе прямо скажу, надеюсь на тебя. В нашей станице казаки собираются восставать... Мы связаны с Москвой, с генералами, которые сейчас служат в Красной Армии... В вашем районе (станице? – B. C.) много сочувствующих нам. Их надо объединить и собрать. По этому же делу я еду в Усть-Хоперскую...»

Однако в Усть-Хоперскую Половцев так и не уехал. Забыл о важном деле (или об этом «забыл» Шолохов?). В одну из ночей лишь «наведался в свою станицу» и воротился «перед светом». Зато по ночам к куреню Якова Лукича пробирались из ближних и дальних хуторов и станиц таинственные нарочные, привозили для его гостя свежие известия и оружие.

Перечитывая в который раз эти страницы «Поднятой целины», невольно ощущаешь похожесть момента на ситуацию, подробно обрисованную в мемуарах Голубинцева:

«<...> 15 февраля 1918 года из станицы Глазуновской переехал в станицу Усть-Хоперскую, где и поселился в уединенном доме <...> имея общение лишь с верными людьми, по большей части моими сослуживцами по 3-му полку, я с их помощью образовал небольшое ядро, с целью поддерживать и развивать антибольшевистское настроение <...> были намечены верные, твердые и убежденные люди <...>, которые изредка тайно приезжали ко мне поодиночке для доклада, обмена мыслями и получения инструкций».

Результатом этих организационных мер Голубинцева (тогда еще войскового старшины) стало решение «Съезда Советов Усть-Хоперской станицы» от 25 апреля 1918 г.:

«не подчиняться существующей советской власти и всеми мерами задерживать красногвардейцев», а также «мобилизовать подлежащие годы, выдать им нарезное оружие и патроны, находящиеся у населения».

Было выпущено воззвание «К вольным хуторам и станицам Тихого Дона»:

«Ударил час. Загудел призывный колокол, и Тихий Дон, защищая свою волю и благосостояние, поднялся как один человек против обманщиков, угнетателей, грабителей мирного населения...»

Ряды восставших росли буквально по часам. Центрами «казачьей Вандеи» стали станица Усть-Хоперская и крупнейший из ее хуторов – Большой. На другом фланге им противостояла окружная «столица» Усть-Медведицкая, членом ревкома и военным комиссаром которой состоял Ф. К. Миронов, войсковой старшина 32-го Донского (т. е. второочередник 15-го) казачьего полка, уверовавший в революционные лозунги о земле и воле.

На первой стадии исследований нами уже отмечалось, что и в «Тихом Доне» основным противником восставших казаков назывались мироновские части. Правда, с 1953 года имя самого Филиппа Кузьмича было вымарано по непонятным соображениям и в дальнейших изданиях романа не встречалось. Это, пожалуй, и логично. Поскольку в «Тихом Доне» центром восстания названа станица Вешенская, а не Усть-Хоперская, а руководителем его – генерал З. Алферов, а не войсковой старшина А. Голубинцев.

Но вот любопытное свидетельство. В «Заметке» к статье П. Н. Краснова «Всевеликое Войско Донское», помещенной в т. V «Архива Русской Революции», А. Голубинцев посчитал необходимым сделать целый ряд уточнений. Обратим внимание на одно из них:

«На стр. 227 сказано, что к 1-му июня на севере Дона была группа полковника Алферова – следует исправить: на севере Дона были две совершенно самостоятельные группы – Верхне-Донская полк. Алферова и Усть-Медведицкая, войскового старшины Голубинцева».

Эти замечания стоит отнести и насчет представления о географии и организационном ядре восстания самим Шолоховым, В главе XXI 5-й части романа говорится:

«В двадцатых числах апреля (1918 г. – B. C.) верховые станицы Донецкого округа откололись. Был образован свой округ, наименованный Верхне-Донским. Окружным центром избрана Вешенская, многолюдная, вторая в области, после Михайловской, по величине и многочисленности хуторов станица...» И далее: «В состав Верхне-Донского округа вошли станицы, бывшие <...> Усть-Медведицкого: Усть-Хоперская, Краснокутская <...>»

Надо полагать, что при написании этой хроникальной главки Шолохов использовал не весьма авторитетные документальные источники. Поскольку образование Верхне-Донского округа никоим образом не было связано с фактом восстания казаков на севере области. Еще в июне 1917 г., по соображениям более удобного управления, из верховых станиц Донецкого округа был образован 3-й Донской или Верхнедонской, десятый по счету округ области Войска Донского^*. Границы же Усть-Медведицкого округа остались без изменения. И в период первого восстания на Верхнем Дону в административное устройство округов не вносилось никаких корректировок. В романе «Исход» В. и
С. Карпенко, созданном на строго документальной основе, мы находим подтверждение нашей версии:

«На хуторе Большом (Усть-Хоперской станицы – B. C.) образовался штаб белых повстанцев, громогласно объявивший себя Советом вольных станиц и хуторов Усть-Медведицкого округа».

Да и страницы «Тихого Дона», рассказывающие о начале восстания, рисуют нам походы казаков не по вешенским солонцовым и супесным степям. В небольшом вступлении к главе II 6-й части общая ситуация восстания обрисована следующим образом:

«На севере (области Войска Донского – B. C.) станица Усть-Медведицкая гуляла из рук в руки: занимал Миронов с отрядом казаков-красногвардейцев, стекшихся к нему с хуторов Глазуновской, Ново-Александровской, Кумылженской, Скуришенской и других станиц (все У.-Медведицкого округа! – B. C.), а через час выбивал его отряд белых партизан офицера Алексеева...»

Там же, в Усть-Медведицком, а не Верхне-Донском округе находим мы и главных героев романа:

«Уже четверо суток сотня татарских казаков под командой Петра Мелехова шла через хутора и станицы на север Усть-Медведицкого округа <...> на пятые сутки вступили в станицу Кумылженскую». «Неподалеку от станицы Дурновской (У.-Медведицкого (!) округа – B. C.) Вешенский полк в первый раз ввязался в бой с отступавшими частями красногвардейцев».

Теперь вновь обратимся к мемуарам А. Голубинцева:

«После разгрома у Усть-Медведицы и ряда столкновений
у станиц Глазуновской, Кепинской, Скуришенской и особенно у Арчединской, части Миронова, преследуемые нашими отрядами, отошли к Михайловке <...> в подкрепление им прибыли красные матросы и солдаты <...>».

И очень важное:

«В очищенных мною от большевиков станицах была объявлена мобилизация, и в несколько дней из отдельных сотен и отрядов мною было сформировано пять конных полков <...>. Полки получили названия по станицам, из которых были сформированы: Усть-Хоперский, Усть-Медведицкий, Глазуновский, Арчединский и Клецкий конные полки <...>».

Вешенского полка, как видим, на фронте борьбы повстанцев с Мироновым не было.

Вывод напрашивается сам собой: один из полков конной группы Голубинцева, а точнее, Усть-Хоперский, был волей Шолохова переименован в Вешенский. Как и в случае переименования станицы в хутор, это было сделано наспех, без корректировки географии распространения восстания и расстановки противостоящих в нем друг другу сил...

 

—————————

 

 

 

 

 

Часть 4. Черновики «Тихого Дона»:
новые загадки

 

 

 

Еще в 1990 году московский журналист Лев Колодный вышел на след считавшихся утерянными черновиков первых двух книг романа-шедевра. Многочисленные публикации Л. Колодного об этой сенсационной находке в газетах, а затем и выход полновесной книги («Кто
написал “Тихий Дон”») однозначно предлагали читателю поставить точку в спорах вокруг авторства романа. Но для скрупулезного исследователя явление шолоховских черновиков открывает новый слой
загадок.

1. Жили-были...

В современной редакции первая глава романа начинается словами: «Мелеховский двор – на самом краю хутора...» Далее следует краткое родословие казаков Мелеховых, в жилах которых история перемешала русскую и турецкую кровь.

Такой былинно-драматический зачин появился не сразу. 8 ноября 1926 года (дата написания первых строк черновика) роман открывался словами:

«Григорий пришел с игрищ после первых петухов. Тихонько отворил дверь в сенцы. Пахнуло запахом перепахших хмелин и острым мертвячим душком вянущего чебреца...»

Возможно, и были резоны поменять расстановку глав Но об этом мы поговорим попозже. А сейчас представим себе, что выбор композиции сделан, и автор при свете керосинки как бы начинает повествование заново. Лев Колодный подробно живописует эту картину:

На чистим листе бумаги, взятом из ненумерованной стопки бумаги, писатель в третий раз наносит на бумагу знакомые нам слова:

«Тихий Дон». Роман

Часть первая 1 А

Знаком А автор выделял новую главу от уже написанной ранее главы 1.

В левом верхнем углу вновь появляется название страницы и дата: «Вешенская 15-го ноября 1926». В правом – цифра 1. Именно тогда появилось начало:

«Мелеховский двор – на самом краю станицы...»

Пойдем и мы вместе с Л. Колодным вслед за пером повествователя.

«Еще Пантелей прирезал к усадьбе с полдесятины станичной земли, а к нашему времени совсем изменил обличье мелеховский двор: вместо обветшалых дедовских сараишков построил теперешний хозяин Иван Мелехов новые, на старом фундаменте, поставил осанистый восьмистенный дом <...> и по хозяйственному заказу вырезал кровельщик из обрезков жести двух невиданной формы петухов и укрепил их на крышах амбаров <...>. Точно таких вот самоуверенных жестяных петухов видел Иван (Андреевич – зачеркнуто) Семенович Мелехов, проезжая со станции мимо какой-то помещичьей экономии <...>».

Выделенные мною слова – «к нашему времени» и «теперешний хозяин» – невольно останавливают бег за строкой. Ведь автор повествует не о делах минувших дней, а о своих современниках, которых чуть ли не знает в лицо! Но какие могли быть к 1926 году дома-восьмистенки – разметало казачьи гнезда мировой и гражданской войнами, заселились в оставшиеся крепкие строения новая большевистская знать либо советские учреждения.

Все было бы логично, если бы этим самым «нашим временем» был 1911-й, 1912-й или 1914-й год. Тогда «теперешнему хозяину» только предстояло бы претерпеть великие беды вместе со своей Россией.

Смутило это и Шолохова: не подумав, записал себя в современники отца Григория Мелехова, а самому в 1912-м едва исполнилось восемь лет!

Не долго раздумывая, Михаил Александрович убирает из черновика слова о современности. Теперь история жизни Мелеховых рассматривается как бы издалека очень молодым (всего 21 год!), но несказанно талантливым писателем, умеющим уже прочувствовать, как любили и ненавидели отцы и деды, знающим до мельчайших деталей быт казаков и богатство донского языка...

Правда, и после «оперативной правки» этой главы черновик от
15 ноября 1926 года вызывает вопросы.

Казак Прокофий Мелехов приводит к себе в дом пленную турчанку «в последнюю турецкую кампанию». Забитая озверевшими станичниками, турчанка рожает ему в предсмертных судорогах сына Пантелея, а далее в тексте его почему-то именуют Иваном Андреевичем или Семеновичем.

Попробуем разобраться. Для автора черновика (то есть Шолохова) «последней турецкой кампанией» можно было считать либо Русско-турецкую войну 1877–78 гг., либо военные действия России против Турции в 1915-м В первом случае сыну Прокофия – Пантелею – к началу Первой мировой нет и 35 лет, а значит, он не может выглядеть седобородым старцем, имеющим уже двух взрослых сыновей, старшему из которых по меньшей мере 24 года! Еще смешнее ситуация
с отнесением «последней турецкой кампании» к 1915 году. Тогда к моменту написания черновика сыну Прокофия Пантелею было бы
едва десять лет. Какой из него «теперешний хозяин»! До 1980-х годов в одной из глав романа рассказывалось, что Пантелей Прокофьевич на императорском смотре в 1883 году повредил ногу. А после предпоследней турецкой кампании (т. е. где-то в 1882–83 гг.) ему и было-то от роду не более трех лет

Эту накладку целые десятилетия не замечала тысячная армия шолоховедов. Но когда наконец хватились – Шолохов, не долго думая, изменил слова «в последнюю» на «предпоследнюю».

Защитники Шолохова (В. Гура и др.) пытаются развязать узел следующим образом: мол, предпоследней была не кампания на Балканах, а Крымская война, Вторая мировая – не в счет. Шолохов, говорят они, сначала сделал абсолютно механическую описку, которая к тому же не имеет большого значения для развития событий в романе.

Впрочем, когда они делали эти свои выводы, шолоховских рукописей первых двух книг не видели, о существовании их не знали.

Любопытную версию о верности выражения «предпоследняя кампания» выдвинули (также не будучи знакомы с черновиками Шолохова) исследователи авторства «Тихого Дона» Макаровы. По их мнению, последней для казаков той или другой станицы была кампания, на которой приходилось проливать кровь, а не последняя по исторической хронологии. В этом случае Мелеховы должны были происходить из Усть-Медведецкого округа. Полки, сформированные из казаков тамошних станиц, не участвовали в войне на Балканах, поскольку прикрывали западные границы России.

Если это так, то мы попробуем мысленно перенестись в эти места. И во временной период действия первых глав романа. Представим, что также, как Шолохов в ноябре 1926 года, сидит при свете лампы за рабочим столом темным октябрьским вечером 1913 года известный донской писатель Федор Дмитриевич Крюков. На чистый лист бумаги ложатся одна за другой строчки про ту же историю семьи Мелеховых. Вот заполнена красивым, довольно витиеватым почерком очередная страница. Но писатель не дает себе передышки, продолжает работать на одном дыхании. И ничего после этого не надо «оперативно» убирать, меняя во времени и пространстве. Всякое слово к месту – и «последняя кампания» (для устьмедведцев), и «нынешнее время» (в 1913 году оно еще щедро и безоблачно), и «теперешний хозяин» (Крюков любил брать героев из живой жизни – друзей, соседей, случайных знакомых – в основном современников). Он еще не знает, что через несколько месяцев грянет война, и казаки уйдут на фронт, и вслед за ними пойдет он, – потом придется погружать в этот страшный мир и полюбившихся героев. Но пока войной не пахнет. И все проникнуто любовью – к родной степи, к зыби донской волны, к робкому дыханию любимой на твоей груди. Ничто не предвещает и более страшной бури – братоубийства на казачьей земле. Пока кульминация добра – самопожертвование во имя любимого, а предел зла – грубая ревность. Нет ни классовых обид, ни стыда подневольной службы. Все поет, все тянется к светлому. Незачем перестраивать мир. Он и так божественно прекрасен.

И как это все не укладывается в отправную точку повествования послереволюционного писателя, не пережившего во взрослости своей всех этих довоенных прекрасных мгновений.

Нет, до того, как Михаил Шолохов начертал в 1926 году многие из этих строк своей рукой, у него явно был предшественник.

Черновик, написанный с другого черновика? Увы, на это и дальше указывают отметины в рукописи. Их слишком много, и они слишком кричащи, чтобы просто считаться описками.

2. Что в имени твоем?

Вместе с рукописями первых двух книг «Тихого Дона» образца 1926 года Л. Колодный обнаружил и 20 страниц ранее не известного литературного текста. В верхнем правом углу начальной страницы значилось:

«Михаил Шолохов. 1925 год. Осень».

Ниже, по центру:

Тихий Дон

Роман

Часть первая

«Таким образом, – замечает Л. Колодный, – мы получаем
документальное подтверждение, что еще той далекой осенью, на 21-м году жизни, писатель начал работу над сочинением,
которое тогда уже получило название, ставшее единственным, неизменным – «Тихий Дон».

События, о которых повествуется в этом «первородном» тексте, относятся ко времени начала похода Л. Г. Корнилова на Петроград. Казаки-фронтовики в смятении. Но среди них есть уже и такие, кто просветлел умом и знает, кому и для чего нужна война до победного конца. В центре писательского внимания казак Абрам Ермаков.
Бесстрашный воин, герой словно нутром чувствует зловещие замыслы генералов, он побеждает в смелой полемике с командованием полка, и казаки принимают сторону революции.

Шолоховеды, не видевшие никогда этой рукописи, в один голос заявляли, что в 1925 году было написано 3–4 или 5–6 печатных листов (в разные годы считали по-разному) И что первоначальный вариант имел название «Донщина». Затем Михаил Александрович, по его собственному признанию, захотел показать стежку, по которой казачество дошло до своей контрреволюционности. Этот путь он обдумывал около года, и в ноябре 1926-го решил начать с коротенькой предыстории типичной казачьей семьи

В 1926 году меняется не только отправная точка хронологии событий романа. Любопытно, что главный герой получает новое имя. Абрам Ермаков становится Григорием Мелеховым.

Советское литературоведение официально узаконило, что прототипом Григория Мелехова является казак Харлампий Ермаков. С этим соглашался и Шолохов, делая оговорку: «В особенности его (Ермакова – B. C.) служивский период». Но теперь найденные Л. Колодным рукописи задают новую загадку: с Харлампием Ермаковым Шолохов лично познакомился только летом 1926 года (Б. Сопельняк. «Сталин и «Тихий Дон». – «Мир новостей»), а пребывание его на германском фронте пробовал живописать еще в октябре 1925-го. Интересен и тот факт, что во второй половине романа бок о бок сражаются с красными Григорий и его «прототип» Харлампий Ермаков.

Вообще, судя по черновикам, привыкание к именам героев давалось Шолохову нелегко. Отца Григория он в ноябре 1926 года называет Иваном Семеновичем. Правда, тут же, на полях появляется вариант:

«Подстерегало П. Пр. (Пантелея Прокофьевича – B. C.) под пятьдесят лет, когда женил старшего сына Петра <....>».

Но далее главу семьи Мелеховых опять величают Иваном Семеновичем. До 63-й страницы второго варианта. Когда рисуется картинка ссоры братьев Мелеховых на жатве, женщина, оказавшаяся свидетелем этого, сообщает своей товарке:

«– Климовна! Подбяги, скажи Пинтялею-турку, што ихние ребята возле Татарского кургана вилами попоролись».

Имя Пантелей назойливо выскакивает на бумагу. У наваждений такого рода могут быть две основные причины. Очень часто это случается, когда писатель срисовывает своего героя с конкретного человека. Другой момент – когда в уже готовой рукописи по каким-то соображениям изменяется имя героя. Тогда можно где-то недосмотреть, оставить прежнее имя, а еще чаще – кличку.

Двуименитство «Иван Семенович – Пантелей Прокофьевич» есть все основания отнести ко второму случаю. Вывод этот подкрепляется следующим соображением. Отца Харлампия Ермакова (признаваемого прототипом Григория Мелехова) звали Василием, а не Пантелеем. Следовательно, с его живой натуры это имя «заскакивать» в рукопись не могло. А значит, тут что-либо одно: или прототипом главного героя был другой казак со сложной судьбой. Или... (язык не поворачивается такое сказать) – Шолоховым делалась попытка адаптировать уже какой-то существующий текст, меняя для меньшего узнавания имена героев. В черновиках Аксинья Астахова местами называется Анисьей Степановой, богатый казак Коршунов по ходу действия из Федора Игнатьевича перекрещивается в Мирона Григорьевича, хорунжий Мануйлов в сотника Листницкого... И все это без какого-либо творческого повода (наделение говорящими фамилиями, камуфлирование живых прототипов и проч.).

Почти все время поисков меня смущало упоминание о соседстве с хутором Татарским Гетманского шляха. Старинная эта дорога упоминается в нескольких из «Донских рассказов» Шолохова. Гетманский шлях как бы привязывал действие романа к родным местам Михаила Александровича и соответственно удалял от малой родины Ф. Д. Крюкова.

Теперь, увидев в черновиках вариант начала романа, я понял, что напрасно искал старинный путь с Дона в Запорожье по историческим картам. Упоминания Гетманского шляха при описании местоположения станицы (потом хутора Татарского) вначале не было: «... на восток, за гумном, обнесенным красноталовыми плетнями, дорога через станицу, над дорогой пахучая полынная проседь...». Слова «дорога» и «дорогой» зачеркнуты и вместо них вписаны поверх строк «гетманский шлях» и «шляхом».

3. Перераспределение ролей

К сожалению, продолжать дальнейший анализ черновиков романа приходится не по оригиналам или ксерокопии, а по публикациям отрывков из них в книге Л. Колодного «Кто написал «Тихий Дон». По словам журналиста, шолоховский архив находится сегодня в руках наследников писателя Василия Кудашева, погибшего в 1941 году. Каким образом рукописи романа оказались в этой семье, доподлинно неизвестно. Зато вполне определенно можно сказать: представители младшего поколения Кудашевых прощупывают сегодня почву за рубежом для продажи шолоховских черновиков этак тысяч за 500 долларов. Л. Колодный в своих публикациях на страницах газет предлагал государству выкупить черновики за ту же сумму. Но у него почему-то не возникла мысль, что право распоряжаться рукописями писателя принадлежит, в первую очередь, дочери Шолохова. Покойная жена и дочь Кудашева заслуживают благодарности за сохранение столь важного литературного архива. Но «приватизация» их родственниками литературного наследия Нобелевского лауреата – это слишком.

Л. Колодному удалось снять копии примерно со 150 страниц черновиков. Нынешней осенью они могут стать достоянием публики в готовящейся издательством «Голос» книге. Однако еще несколько сот страниц черновиков останутся недоступными ни читателям, ни исследователям. Из России они могут исчезнуть навсегда. Тем более, что, монополизировав взаимоотношения с наследниками В. Кудашева,
Л. Колодный не показывает к ним дорогу никому.

Впрочем, причина недопущения «чужаков» к шолоховским черновикам может быть и иной: ознакомление с их содержанием проливает свет на спор об авторстве романа. И не в пользу Михаила Шолохова. Недаром, начав публикацию отрывков из черновиков, Л. Колодный чем дальше, тем реже рисовал их подробности , перейдя в конце концов на собственный пересказ.

Но мы попытаемся продолжить поиск истины по отрывкам рукописи, которые соблаговолила послать нам судьба. И, как увидим, загадок и вопросов в этом путешествии будет больше, чем ответов.

В более ранних публикациях о «Тихом Доне», не будучи знаком с черновиками двух первых книг, я обращал внимание на странную композицию третьей главы романа. Две встречи Григория с Аксиньей в одно утро, двойное поение братниного строевого коня. Первое не отвечало традиции литературной завязки, второе – правилам ухода казаков за лошадью. Было похоже, что Шолохов, работая над чужой рукописью, принял два варианта за связный текст.

Публикация чернового отрывка из этой главы, с одной стороны, подтвердила верность моих сомнений, с другой – показала, что Шолохов не удовлетворялся работой переписчика – герои романа по его воле меняли свое обличье и характер. При этом не требовалось их заново создавать: присущее одним переносилось на других.

Случай «двойной» встречи Григория с Аксиньей – лучшая тому иллюстрация.

9 ноября 1926 года этот отрывок выглядел так:

«... возле конюшни сталкивается с матерью:

– Это ты, Гришка?

– А то кто ж?

– Напоил коня?

– Напоил, – нехотя отвечает Григорий.

Мать, откинувшись назад, несет в завеске на затоп кизяки, тяжело ступая старческими дряблыми босыми ногами.

– Иди буди Петра. Не рано уж.

Прохлада бодрит Григория, тело в мурашках, от бессонной ночи свежеет голова. Через три ступеньки вбегает на крыльцо и смело хлопает дверью в сенцы. В кухне на. разостланной полсти, разбросав руки, спит Петро, рядом Дарья, рукой чуть покачивает люльку, сама сморенная усталостью, спит. Рубаха сбилась комком выше колен, в потемках белеют бесстыдно раскинутые ноги. Григорий секунду смотрит на них и чувствует – кровь заливает щеки, сохнет во рту. Против воли бьет в голову мутная тяжесть, глаза вороватеют... Качнулся.

– Дарья, вставай!

Всхлипнула со сна и суетливо зашарила рукой, натягивая на ноги подол рубахи. На подушке пятнышко уроненной слюны; крепок заревой бабий сон.

– Вставай, стряпать иди. Буди Петра. Светает...».

На полях картинки спящей супружеской пары Л. Колодный увидел размашистую надпись красным карандашом – «Аксинья». Таким образом, «бесстыдно раскинутые ноги» стали принадлежать не Дарье, а Аксинье. Здесь сказалось восприятие эпизода юным Шолоховым. Вероятно, и у него по прочтении этих строк «пухла голова и сохло во рту». Написано было сильно, и он не преминул добавить этой силы к образу главной героини.

«Поработав» таким образом над первоначальным описанием жены Степана Астахова, Шолохов, как ни в чем не бывало, продолжает повествование: «С горы спускалась соседка Аксинья». И далее идет диалог Аксиньи и Григория, случайно встретившихся на крутой тропке. Разговор, хоть и с элементами заигрывания, но никого ни к чему не обязывающий и никого не вгоняющий в краску. У Григория вообще никаких ассоциаций с утренней побудкой. Да так оно и должно быть –в это утро они и впрямь встретились на узенькой стежке впервые. И разговор этот, с намеками на отъезд мужа (Григорий: «Чего мне примечать... Ты вот проводишь Степана...») явная игра молодых людей, еще не связанных никакой цепочкой интимных отношений.

Да и в дальнейшей сцене проводов казаков мы видим, что сердце Аксиньи к тому времени было занято своим «дружечкой»:

«Аксинья шла рядом, держась за стремя, и снизу вверх, любовно и жадно, по-собачьи заглядывал ему (Степану – B. C.) в глаза. Так миновали они мелеховский двор и скрылись за поворотом».

4. Как завязывался узелок

Заглянем вперед, в главу IX первой части романа, когда искра взаимной страсти между Григорием и Аксиньей полыхнула всепожирающим пожаром.

«От Троицы только и осталось по хуторским дворам: сухой чебрец, рассыпанный на полах, пыль мятых листьев, да морщинистая, отжившая зелень срубленных дубовых и ясеневых веток <...>».

Так начинается глава. Троица – как главная временная зарубка этой любовной вспышки:

«Рывком кинул ее Григорий на руки – так кидает волк к себе на хребтину зарезанную овцу <...>

– О, Гри-и-иша... Гришень-ка! Отец...

– Молчи!..

Вырвалась, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью раскаянья. Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом:

– Пусти, чего уж теперь... Сама пойду!..»

Но вот что интересно – глава III, живописующая проводы казаков в лагеря, также напоминает нам о Троице:

«Григорий пришел с игрищ после первых петухов. Тихонько отворил дверь в сенцы. Пахнуло запахом перепахших хмелин и острым мертвячим душком вянущего чебреца <...>».

Спустя некоторое время Шолохов внес в этот зачин некоторую правку, например, заменил слово «петухов» на «кочетов» (американский исследователь Г. Ермолаев недаром подчеркивал, что слово «кочет» не характерно для Ф. Д. Крюкова, но зато повсеместно встречается у Шолохова), а также заменил название троицкого чебреца на «богородицкую травку». Эта словомаскировка – попытка отнести проводы
казаков ко времени, предшествующему Троице. Для чего?

Известно, что Троица – так называемый переходный двунадесятый праздник. Отмечается он в промежутке между 6 мая и 9 июня (старого стиля). Так что по дате его празднования можно определить и год описываемых событий.

Сегодняшний читатель вряд ли возьмет в толк, отчего это бесшабашный Гришка Мелехов нежданно задумался, став свидетелем проводов соседа. Ведь если Степан уехал – ему лафа, полная свобода свиданий и неограниченной близости. Еще больше ставит читателя в тупик поведение самой Аксиньи, которая, промерзнув на рыбалке и оказавшись в стогу сена рядом с Григорием, не позволила ему даже целомудренного поцелуя...

Дело в том, что для Шолохова, перетасовавшего главы некоей предшествующей рукописи и тем самым объявившего Григория с первых страниц хахалем Аксиньи, стали ненужными строки, а то и целые страницы о зарождении у молодого казака ранее не испытываемого особого чувства к женщине. Как мы увидим, толчок ему был дан в момент,
когда на проводах мужа Аксинья «любовно и жадно, по-собачьи»
заглядывала Степану в глаза. Именно этот взгляд перевернул вверх дном душу Григория. И в первой редакции черновиков существовало соответствующее разъяснение. Сразу за отъездом казаков в семье Мелеховых шел разговор о предстоящем покосе. О том, кого из соседей для спорости работы пригласить в артель.

«Аксюту Степанову кликнем, пособить. Степан надысь просил скосить ему. Надо уважить»,

– заявляет Пантелей Прокофьевич. Ниже шли несколько строк, зачеркнутые синим карандашом:

«Григорий нахмурился, но в душе обрадовался отцовым словам. Аксинья не выходила у него из ума. Весь день перебирал он в памяти утренний разговор с нею, перед глазами мельтешилась ее улыбка и тот любовно-собачий взгляд снизу вверх, каким она глядела, провожая мужа. Зависть росла к Степану и непонятное чувство озлобления».

Любопытно, что разговор о предстоящем сенокосе происходил за две недели до Троицы, в день отъезда казаков в лагеря. И праздник этот, соответственно, приходился где-то на середину мая (старого стиля). Отсюда нетрудно заключить, какой же год был исходным для описываемых в романе событий. Шолохов это тоже понимал. Поэтому перед началом главы сделал в черновике запись: «Троица 25». Потом цифру 25 исправил на 20.

«Вот тут мы впервые видим, – пишет Л. Колодный, – поражающий всех историзм романа достигается средствами самыми простыми и в то же время самыми надежными – проверкой фактов, их уточнением».

Между тем это «уточнение» стоило перенесения временных рамок начала романа из 1913 года в год 1912. И никакого «историзма» не восстанавливало, поскольку далее в черновике, при описании драки братьев Мелеховых со Степаном, делалось заключение:

«Суждено было Гришке Мелехову развязать этот узелок год спустя, да не дома, а в Восточной Пруссии, под городом Столыпином».

В 1913 году, как известно, первая мировая воина даже не начиналась, и в беловике Шолохов делает правку: вместо «год спустя» появляется «два года спустя».

Однако не будь шолоховских перетасовок времени действий, его правок, все было бы логично: Степан с Григорием завязали бы промеж себя узелок в 1913 году, а разрубили бы его действительно год спустя, в 1914-м. Правда не под городом Столыпином (такого никогда не было не только в Восточной Пруссии, но и на святой Руси), а под Сталлюпененом. Неверно прочитав чужую рукопись, Михаил Александрович даже не удосужился свериться с географической картой.

Впрочем, спорить о том, к какому году относится завязка романа, можно лишь в том случае, если будем иметь представление, где его отправная точка. Приведенное Л. Колодным первое черновое начало – «Григорий пришел с игрищ после первых петухов...» – хоть и более логично, чем в «узаконенной» последней редакции, но одновременно вызывает вопросы, на которые в дальнейшем повествовании мы не находим ответов. Первое. Если Григорий так поздно возвращался домой с гулянок, то должна была быть этому какая-то причина. Не в карты же дулись молодые парни на игрищах. Следы их занятий были в первом черновом варианте этой главы. Вот как описывалось там заполночное возвращение Григория:

«Чуть слышно, поскрипывая сапогами, закусив губу, на носках прошел в горницу, разделся, бережно вывернул наизнанку праздничные синие шаровары с лампасами, повесил их на спинку кровати, перекрестился и лег».

Выворачивание шаровар наизнанку – обыкновенная уловка, чтобы скрыть от родителей, которые просыпаются раньше, следы зелени или глины, оставленные от любовных утех на природе. Но где в романе упоминание зазнобушки, с которой Григорий бурно проводил майские вечера? Нет их. Как нет в последней редакции и вывернутых шаровар.

В чем же дело? Может быть, Шолохов почувствовал, что не справится с геометрией сразу двух любовных треугольников (первый: Григорий – Аксинья – Степан Астахов; второй: Григорий – Аксинья – неизвестная молодая казачка)? Или вдруг решил оцеломудрить Григория?

В черновиках романа есть эпизод, где примесь турецкой крови Мелеховых дает о себе знать. После первой брачной ночи с Натальей Григорий испытывает стыд и неловкость:

«Не было прежнего самодовольства, как раньше, когда силком овладевал где-нибудь на гумне или в леваде облюбованной и заманенной девкой...»

Вспоминает, как бесновался с поденщицей:

«Подстерег, когда спала в амбаре одна. Нюрка вскочила, забилась в угол. Тронул рукой – завизжала хрипло и дико. Сбил с ног подножкой...»

Ничего подобного сегодня читатель в романе не найдет Григорий представлен как однолюб, не желающий даже делить ложе с законной супругой во имя большой любви. Любовь эта, страстная, горячая, несомненно была. Но пришла она не вдруг. И не на заре туманной юности.

Есть в черновиках детали, по которым можно судить, что нежное чувство к Аксинье пробудилось не в семнадцатилетнем пареньке, а в сердце уже служилого казака.

Возьмем тот же эпизод с «праздничными шароварами». Иметь их до присяги было слишком большой роскошью для казачьей семьи, снарядившей уже на службу одного из сыновей. Даже в крепких семьях младшие братья донашивали одежку старших. А по ходу повествования мы узнаем, что у Григория имелось несколько комплектов казачьего обмундирования:

«Хмурясь, перебрал все в сундуке и через пять минут вышел в кухню иным человеком: шаровары добротного синего сукна с полыхающими лампасами, на голове казачья с красным околышем ненадеванная фуражка, сатиновая синяя рубаха, новые сапоги...»

Если к этому добавить, что по первой редакции Григорий был всего на три года моложе брата Петра (а тот уже отслужил четыре года и потом уезжал на подготовку в лагеря), станет ясно: Григорий увидел Аксинью иными глазами, когда приехал со службы на побывку, и после долгой разлуки соседка произвела на него неожиданное впечатление...

5. Станичники и хуторяне

Одними перестановками и изъятиями дело не кончалось. По мере своих возможностей Шолохов вводил в уже существующую канву повествования «недостающих» по требованиям советского времени героев. Так появился в Татарском слесарь-большевик Штокман, так выйдет на сцену романа казак-большевик Илья Бунчук.

Во втором варианте черновика 1-й части романа Шолохов неожиданно меняет административный уровень места проживания героев. Станица становится хутором Татарским. При этом Михаил Александрович забывает исключить важные атрибуты центра казачьего юрта – в хуторе остается правление, воинский начальник, отец благочинный и т. д.

Хутора на Дону были разные. Однако меня всегда изумляла протяженность хутора Татарского. В сцене поездки Мелеховых к будущим сватам есть в нынешней редакции романа такая картина:

«Григорий не жалел ни кнута, ни лошадей, и через десять минут хутор лег позади, у дороги зелено закружились сады последних дворов. Коршуновский просторный курень. Дощатый забор...»

Еще выпуклее протяженность хутора представляется по характеристике свадебного поезда:

«Отдохнувшие у Коршуновых лошади шли, добираясь до мелеховского база, из последних сил. На ременных шлеях, стекая, клубилась пена»

При любой протяженности сельского поселения трудно представить, что, проехав его «с ветерком», казачьи выносливые лошади будут
загнаны до мыла. Разъяснение ситуации опять же обнаружилось в черновиках. Вот как описывалась первоначально поездка Мелеховых на сватовство:

«Григорий не жалел ни кнута, ни лошадей, и через двадцать минут станица легла сзади, над дорогой зелено закружилась степь, замаячили вблизи неподалеку выбеленные стены домов хутора Журавлева...»

И далее.

«На крыльце увидел Григорий испуганную синь девичьих глаз, под черным коклюшковым (у Шолохова неверно прочитано – «коклюшевым») шарфом...»

Таким образом, Коршуновы и Мелеховы не были однохуторянами. В день сватовства Григорий впервые увидел Наталью. Чуть позже как с братом невесты он познакомился и с Митькой Коршуновым. И никакими друзьями детства они не были.

Однако у Шолохова «друзьяк Митька» появляется уже во второй главе романа, где Григорий несет на продажу купцам Моховым рыбу. Как раз в тот день, когда Пантелей Прокофьевич грозит сыну за «баловство» с соседкой. Не за что еще было грозить, да и Коршуновы не были еще близкими для Мелеховых. Но Шолохов все же совершает перестановку глав. Для «изменения» сюжета.

Одними перестановками и изъятиями дело не кончалось. По мере своих возможностей Шолохов вводил в уже существующую канву повествования «недостающих» по требованиям советского времени героев. Так появился в Татарском слесарь-большевик Штокман, так выйдет на сцену романа казак-большевик Илья Бунчук. Что характерно: ни тот, ни другой не связаны какими-либо сюжетными узами с судьбами главных героев. Они – инородное тело. Инороден и язык, стиль тех глав романа, где появляются эти явно искусственные герои.

Интересно, что и сам Шолохов предстает в черновиках первой книги человеком со стороны. Не зная глубоко языка Донской области, да и, вероятно, почерк своего предшественника, он неверно прочитывает многие слова и выражения в источнике. Пример с «кубышкой-рубашкой» приводился мною в прежней публикации. Черновики открыли новые факты незнания языка: вместо «к предбудущему воскресенью» Шолохов пишет «к предыдущему», местное название травы «придорожник» прочитывает как «продорожник». Зачастую его мысль, взгляд на вещи невозможно понять: такой сумбурный набор фраз встречается то тут, то там.

Вот какую характеристику донской ниве предвоенной поры дает Шолохов в черновом варианте:

«В этом году урожай был добрый. Колос ядреный, зерно тяжелое, пухлое. С весны прихватило хлеба восточным суховеем, оттого стебель низковат ростом, тощ, соломенка никудышняя».

Противоречие в оценке видов пшеницы будет впоследствии устранено (исчезнет фраза о суховеях). Но остается вопрос: как такую нелепицу мог начертать человек, считавший себя солью земли донской?

Не все нескладухи удалось отловить редакторам до наших дней. Приведу в качестве примера одну. В главе 1-й шестой части романа делегаты казачьего Круга страстно обсуждают кандидатов на должность войскового атамана. Один из фронтовиков так выразился о
П. Н. Краснове:

«... Никудышный генерал! В германскую войну отличался неплохо. Так и захряс бы в бригадных, кабы не революция!»

Как хочешь, так и понимай...

Нет это не прусский город Сталлюпенен, витиеватое название которого двадцатилетний Михаил Шолохов мог услышать из чьих-то уст на русский манер. Это живой казачий разговор, родные донские словечки, которые врезаются даже в память иногородних. А для донцов они – сама родина, которая всегда остается с ними в далеких походах, на чужой сторонушке. Все в родном, богом забытом углу дорого казаку. Любой одностаничник, пусть и сущий живоглот, ему ближе самого приятного чужака. Посмотрите, как рисуется в «Тихом Доне» портрет купеческого семейства Моховых – критично, но и с любованием одновременно.

«Пообсеменились и вросли в станицу, как бурьян-копытник: рви – не вырвешь; свято блюли полуистлевшую грамоту, какой жаловал прадеда воронежский воевода...»

И далее, уже об одном из героев повествования, представителе династии Моховых – Сергее Платоновиче:

«Похоронив параличного отца, он со щербатого рубля повел дело. Начал скупать по хуторам щетину и пух. Лет пять бедствовал, жулил и прижимал казаков окрестных хуторов на каждой копейке <...> Широко, как трехрядную гармонь, развернул Сергей Платонович дело».

Такой размах деловитости в степном захолустье восхитил, наверное, и Шолохова. Он оставил все от буквы до буквы неизменным, забыв даже о решении, что главные герои романа должны теперь проживать не в станице, а в хуторе. Не уловил, что в источнике, из которого он черпал чудесные образы и пейзажи, указаны и конкретные координаты станицы – бывшего «воровского городка Чигонаки, угнездившегося в верховьях Дона, неподалеку от устья Хопра». Таковой могла быть только станица Усть-Хоперская, принадлежащая Усть-Медведицкому округу (родные крюковские места!)

«Недаром славится Усть-Хоперская, – писал в своих мемуарах казачий генерал-майор А. В. Голубинцев, – и орлы, и коршуны вылетали из нее: и славный атаман генерал Каледин, и лихой казак Кузьма Крючков, и печальной памяти “красный атаман Дона”, “президент Донской Советской республики”, подхорунжий Подтелков...»

Со всеми ними читатель встречается не однажды на страницах романа. Жаль только, что пуповина, соединившая таких людей с одним родным углом; будет нещадно перерезана не только вымышленным названием и географическим произволом, но и многочисленными исключениями из первоначального текста или вставками.

На громадном пространстве романа – далеко за сотню персонажей. Удержать «в целости и сохранности» одни лишь их портреты – задача не из легких даже для творца образов. Каково же тогда «соавтору», принужденному вносить свой «колорит»? Как не запутаться в толчее лиц и характеров?

Шолохов почувствовал здесь определенные проблемы уже на подходе к концу первой книги. Тогда-то он привносит некую рационализацию в упорядочение героев. Л. Колодный замечает, что Валет получает у него «номер 28 с римской буквой х», а казачина Борщев – «29х» и т. д. Эти пометки синим карандашом пятнят рукопись, зато дают возможность подзабывшему (или не знавшему) любого из героев писателю быстренько отыскать его черты, нрав, общественное положение по значкам на полях.

Один из замечательных насельников романа – легендарный казак Кузьма Крючков. Однако в сегодняшней редакции читатель видит его в явно окарикатуренном виде. Намеки на это, хотя и с оправданиями «требований времени», явно заметны в книге Л. Колодного. Но куда важнее приведенные исследователем (увы не в прямом цитировании!) замечания о товарищах героя-казака. Оказывается, в черновом варианте в числе участников сшибки с германцами был не некий казак
Астахов, а самый что ни на есть Астахов Степан, сосед и соперник Григория Мелехова.

Тот бой у местечка Пеликалие и был развязкой узла отношений между Григорием Мелеховым (в нынешней редакции он, наверное, проходит под именем Щеголькова) и Степаном Астаховым. Товарищество, скрепленное в один день кровью и взаимовыручкой, перевесило муки ревности. Случилось это как раз в Восточной Пруссии, как и пророчил автор – через год после памятной драки.

Автор предполагал, а Шолохов располагал. Непонятно, почему он оставил одному из товарищей Крючкова фамилию Астахов. Вероятно, не мог пойти «поперек истории»: факт геройства был документально закреплен в реляции генерала Ренненкампфа. А мы с вами можем закрепить свои предположения, что главные герои романа были выходцами из одной станицы, Усть-Хоперской, служили в одном, 3-м Ермака Тимофеевича казачьем полку.

Остается только сожалеть, что не удалось собственными глазами увидеть черновик «прусского эпизода». Как не удастся увидеть и сотен других страниц романа в черновом варианте. Л. Колодный обещает явить читателю этой осенью только 150 страниц-копий черновиков. Все остальные, важные для разгадки тайны «Тихого Дона» материалы остаются в сугубом произволе незаконных «наследников», если еще не переправлены за границу за полмиллиона так желаемых ими долларов.

Но загадка авторства «Тихого Дона» все равно будет разрешена. Жаль только, что труд многих упорных (но не допускаемых в спецхраны – до сей поры!) исследователей будет перечеркнут «открытием»-разоблачением некоего американца. Ведь гениальный роман, несомненно, написан русским писателем, казаком-патриотом. И назвать его имя, очищенное от догадок, слухов и пресловутых «государственных интересов» – святая обязанность именно российских исследователей.

 

–––––—–––––––––

 

 

 

 

 

Часть 5. Черновики «Тихого Дона»:
загадок становится больше

 

 

 

Приобретение государством у наследников писателя В. Кудашева рукописей первых двух книг «Тихого Дона», исполненных рукой
М. А. Шолохова, вызвало эйфорию в рядах шолоховедов. Директор Института мировой литературы им. Горького Феликс Кузнецов сначала в «сериале» ОРТ, а затем и в «Российской газете» прямо заявил, что проблема авторства великого романа теперь решена окончательно и черновики Шолохова – неопровержимый аргумент в его пользу. В том же духе проинформировали своих читателей, слушателей и зрителей большинство российских СМИ.

Между тем некоторые высказывания Ф. Кузнецова по телевидению и в прессе могут озадачить серьезного исследователя. Всем известно, например, что Шолохов неоднократно заявлял: рукописи первых томов «Тихого Дона» безвозвратно погибли, поиск их бесполезен. Но из пространного очерка Ф. Кузнецова в «Российской газете» мы узнаем, что Михаил Александрович не только знал, где эти рукописи находятся, но мог в любой момент получить их в полное свое распоряжение.

Оказывается, еще в 1976 году в сборнике «Строка, оборванная пулей», выпущенном издательством «Московский рабочий», цитировались фронтовые письма писателя В. Кудашева жене. В августе 1941 года он сообщал: «Жив, здоров. Пишу тебе наскоро, но главное, если Михаил (Шолохов – B. C.) в Москве – проси его немедленно вызвать меня через Политуправление на несколько дней. Мне необходимо сдать ему оригинал рукописи «Тихого Дона». Если Михаила нет в Москве, пиши ему срочно в Вешенскую». Автор очерка о В. Кудашеве – Михаил Величко подчеркивал: «почти в каждом письме – волнение и забота о том, как бы не затерялась часть рукописи «Тихого Дона», оставленная Шолоховым в квартире Кудашевых». Реакция Шолохова на такую заботу о его архивах неизвестна. Но вызывает недоумение, что после гибели друга на войне он так и не удосужился забрать черновики «Тихого Дона», хотя бы для того, чтобы не обременять ответственностью за их сохранение вдову фронтовика.

Впрочем, возможен и такой вариант: Шолохов хотел получить черновики, но вдова В. Кудашева по каким-то соображениям заявила ему, что о месте нахождения рукописей знал только не вернувшийся с войны супруг.

Для чего надо было М. Е. Кудашевой вводить в заблуждение находящегося в зените славы и обласканного властью писателя? Шолохов был бессменным делегатом почти всех послевоенных партийных съездов, депутатом Верховного Совета СССР. Человеком, который многое мог сделать для жены и дочери погибшего товарища. Значит, были у Матильды Емельяновны какие-то особые мотивы для невозвращения рукописей. Кстати, и после смерти Шолохова она заявила ленинградскому литературоведу В. Н. Запевалову (в 1988 г), что рукописи первых томов «Тихого Дона» пропали во время постоянных переездов семьи из квартиры в квартиру. Примерно в том же духе говорила впоследствии о судьбе черновиков романа сотрудникам ИМЛИ дочь Матильды Емельяновны – Н. В. Кудашева.

Сокрытие черновиков в 90-е годы еще можно объяснить какими-либо проектами их выгодной продажи государству или за рубеж. Но утаивание части наследия титулованного писателя с первого года Отечественной войны до «перестройки» могло быть чревато для Кудашевых очень серьезными неприятностями. Однако мать и дочь пошли на это. Что за барьер разделял их и Михаила Шолохова?

Из «Российской газеты» за 4 декабря 1999 г. я впервые узнал, что в девичестве жена В. Кудашева носила фамилию Чебанова...

Что-то знакомое было в сочетании этих букв: пришлось поднимать свой архив, просматривать старые публикации. И вот в книге М. Т. Мезенцева «Судьба романов» нашел искомое. Завершая анализ любовной линии есаула Листницкого и Лели Горчаковой, исследователь пишет:

«Листницкий добился своего, но А. Д. Крюков в конце концов женился на двоюродной сестре Е. М. Золотовской – А. Г. Чебаковой, дочери ростовского купца первой гильдии».

А. Д. Крюков – младший брат писателя Ф. Д. Крюкова. Естественно, что на его попечение при отступлении Донской армии через Ростов Федор Дмитриевич оставил свой архив. Но после бессудной расправы большевиков над братом и младшей сестрой бытописателя Дона его литературным архивом могли распорядиться именно Чебаковы. Если Мезенцев изменил их фамилию, прочитав «н» как «к» – тогда историю черновиков «Тихого Дона» надо начинать с родословия жены писателя В. Кудашева Матильды Емельяновны.

Версию эту косвенно подтверждает сообщение М. Т. Мезенцева: «совершенно очевидно, что сундучок с рукописями так или иначе попал к Дмитрию Александровичу (племяннику Ф. Д. Крюкова – B. C.)». Добавим от себя: из-за малолетства Д. А. Крюкова архивом его дяди
в начале 20-х годов могли распорядиться мать и ее родственники. А в числе их и Матильда Чебанова (Чебакова?). К сожалению, о корнях супруги Василия Кудашева шолоховеды ничего не знают.

Представим, что дальнейшие розыски подтвердят происхождение М. Е. Чебановой из ростовского купечества. Но и в этом случае останется вопрос – отчего она так упорно не возвращала Шолохову черновики?

Попробуем подойти к этой загадке с другой стороны. Вернемся к уже цитированному письму В. Кудашева. Что все-таки означали эти странные для образованного литератора слова – «Мне необходимо сдать ему оригинал рукописи «Тихого Дона»? Оригинал (подлинник) – и есть рукопись. Возможно, Кудашев имел в виду какую-то первичную рукопись, своеобразный проточерновик? И почему он должен был его «сдать», а не «передать», «отдать», «возвратить»? Сдают, как правило, дела, официальные документы... И при этом сделать это надо было срочно, ибо на войне все ходят под Богом...» Сдача той рукописи обусловливалась непременным отзывом из действующей армии. Значит, тут что-то одно: или о месте ее нахождения знал только Василий Кудашев (а не его жена!), или для «сдачи» требовалась собственноручная подпись Василия Михайловича.

Отзыв Кудашева с фронта запоздал или по каким-то причинам не состоялся. И Матильда Емельяновна нисколько не лукавила, заявляя и Шолохову и шолоховедам, что «оригинал рукописи», вернее всего, затерялся. Она имела в виду не рукопись, которой сегодня в эйфории потрясают сотрудники ИМЛИ, а нечто другое...

Как бы то ни было, но проблема авторства «Тихого Дона» после приобретения государством ранее неизвестных рукописей Шолохова не разрешилась, а вышла на еще более детективный уровень. Некоторые узлы ее могут быть развязаны после серьезных текстологических исследований полученных материалов. Но к знакомству с ними Институт мировой литературы никого со стороны не допускает. Находятся разные причины – ветхость бумаги, работа над подготовкой академического издания. За всем этим прослеживаются явно охранительные соображения: а вдруг эти исследователи откопают «нечто»? Для подобного вывода есть все резоны: десять лет в ИМЛИ прятали от литературоведов рукописи Ф. Д. Крюкова, относящиеся к его раннему творчеству, и объявили об их существовании лишь тогда, когда заполучили в свои руки черновики Шолохова. Более чем странное совпадение...

 

———————

 

 

Черновики «Тихого Дона»: ближе к истоку

 

 

Легализация (называть находкой известное «узкому кругу» лиц еще 15 лет назад – было бы неверно) рукописей первой и второй книг «Тихого Дона» вызвала эйфорию в многолюдном стане шолоховедов. Я уже писал о реакции директора Института мировой литературы
Ф. Кузнецова. В конце прошлого года он известил общественность через «Российскую газету», что точка в споре вокруг авторства «Тихого Дона» поставлена: созданные рукой Шолохова (это подтверждено судебно-медицинской экспертизой – B. C.) черновики имеются в наличии, письменных же следов других соискателей на авторство романа не обнаружено. Естественно, что поклонники «Тихого Дона» заспешили собственными глазами увидеть оригинал шедевра. Но пыл их очень быстро был охлажден заявлениями руководства ИМЛИ: черновики, мол, необходимо привести в соответствующий порядок, а потом с ними будут работать редакторы будущего академического издания. Одним словом, перелистать хотя бы ксерокопии рукописей простым смертным, а тем более людям, не верящим в творческий гений Шолохова, вряд ли удастся в ближайшем будущем.

1.

Слава Богу, что почти в детективном ключе с части шолоховских черновиков еще в 1986 году снял копии журналист Лев Колодный. В виде иллюстрированного приложения они вошли в его сборник материалов «Как я нашел «Тихий Дон». Несмотря на ужасное полиграфическое исполнение копий, мне удалось разобрать до буковки все 130 страниц черновиков, представленных в книге. Скажу сразу – загадок и вопросов явилось еще больше.

Вызывает недоумение уже сама композиция чернового варианта первой книги романа. Как было мною отмечено выше, картина ранней рыбалки, во время которой отец сделал внушение Григорию за то, что он «баловал» с Аксиньей, была искусственно перенесена в самое начало повествования (эта глава была написана 15 ноября 1926 г., а очутилась, по велению Шолохова, впереди событий, изложенных 8 ноября). В результате Григорий получил нагоняй от отца за то, что ему еще предстояло совершить. Впереди были хрестоматийно известная встреча с Аксиньей на берегу Дона, первый Гришкин порыв к близости с ней после студеного купания на ловле бреднем и, наконец, незабываемый покос...

Эта несуразица осталась и в современной редакции романа. Но причина ее раскроется лишь при ознакомлении с черновиком. После 8-й страницы, на которой ранее завершалась глава 2-я, следует так называемая «вставная глава» с двойной нумерацией. Ранее ее страницы шли под №№ 40–44, потом счет был изменен на 9–13. Из этого следует, во-первых, что глава 2-я в еще более ранней, неизвестной редакции отдалялась по времени от завязки сюжета. И во-вторых, что Шолохов первоначально взял из нее в исследуемый вариант только первую
половину, но затем передумал и завершил ее до конца, заново не переписывая – использовав страницы уже имеющейся рукописи.

Перетасовка глав и породила нарушение логики развития событий. Рыбалка отца и младшего сына отнесена в романе к концу апреля (ст. стиля). За ней следует отъезд казаков в лагеря (с 1 по 31 мая). Однако описание природы соответствует разгару лета:

«Григорий посмеиваясь подошел к крыльцу. Перила завиты густой полостью дикого винограда. Терраса^* в зеленой полутьме ...В плетеной качалке девушка в белом, на блюдце черная малина».^**

Да и само явление в Татарском купеческой дочки Лизы Моховой преждевременно. В апреле гимназисток еще не отпускали на вакации (каникулы). Ее приезд вместе с младшим братом Владимиром будет описан Шолоховым... во II части романа.

Во «вставной главе» впервые является читателю отец Лизы – Сергей Платонович Мохов:

«Мягко ступая шевровыми просторными ботинками, с достоинством пронес он мимо посторонившегося Митьки свое полнеющее тело».

Тут бы автору и познакомить поподробнее читателя с этим не второстепенным персонажем. Однако знакомство опять же перенесено во II часть, где дана подробная родословная купеческого семейства Моховых, обрисованы его быт и нравы. Любопытно, что крыльцо моховского дома выглядит к этому времени так же, как и в «апрельский» приход Григория:

«Владимир вошел (грамотнее «взошел» – B. C.) на крыльцо под зеленую колышущуюся тень листвы дикого винограда».

Связь 1-й главы II части романа со 2-й главой I части устанавливается и по такой детали: прежний номер «купеческой главы» был 17. Шолохов зачеркнул семерку и получилось начало новой части. Восстановив логику событий в ретроспективе, мы можем достаточно точно определить первоначальное положение 2-й главы до переписки ее в исследуемый черновик. Рассказу о Моховых (глава 17) предшествовала картина с продажей Митькой и Григорием рыбы купцам (глава 16). А ей, соответственно, сама рыбалка (глава 15). Для чего Шолохов передвинул эту 15-ю главу в начало романа – можно только строить догадки. Наиболее вероятны две версии. Во-первых, пойти на ломку логики
он мог с целью придать прежде написанному «менее знакомое лицо». Во-вторых, это прежде написанное могло быть далеко не в лучшем физическом состоянии: перепутаны, например, листы какой-то рукописи без нумерации глав (их заменяли простые отступы) и страницы, когда-то подшитые или подклеенные в одну тетрадь.

Второй вариант имеет больше претензий на истину. И вот почему. Как бы поступили вы, восстанавливая последовательность событий в доставшейся вам чужой рукописи? Построили бы ее по логике развития взаимоотношений героев. А если героев не два-три, а десятки – сформировали бы группы страниц, где в наибольшей степени задействованы те или другие.

Обнаруженная Львом Колодным рукопись чернового варианта «Тихого Дона» композиционно построена именно по такому принципу: сначала все о семье Мелеховых, затем о любовной связи Григория с Аксиньей, еще дальше – о казаках, отправившихся в летние лагеря, о богатом семействе Коршуновых, о свадьбе Григория и Натальи. А во второй части – о купцах Моховых, генерале Листницком и его сыне...

Современному читателю не дано увидеть накладок, противоречий, родившихся в результате такого «композиционного решения». В нынешней редакции романа многое поправлено опытной рукой. Оставшиеся сегодня аллогизмы – это цветочки, ягодки можно увидеть только в шолоховских черновиках. После отъезда казаков в лагеря быстро закручивается любовная спираль между Григорием и Аксиньей. В главе 8-й черновика автор преподносит нам драматический диалог:

«– Гришунька... колосочек мой...

– Чево тебе?

– Осталося девять ден...

– Ишо нескоро.

– Што я буду делать, Гриша?

– А я почем знаю».

Читатель заранее вместе с Аксиньей переживает грядущую расправу мужа над согрешившей женщиной, которая вот-вот должна произойти в следующей или проследующей главе. Увы, продолжение в черновике совсем иное. Шолохов пишет о том, как казаки еще едут в лагеря! Элементарнейшее нарушение законов романа! Его не допускают, как правило, даже самые посредственные литераторы. А вот Шолохов допустил, и больше того, – начав рассказ с дороги в лагеря, он непрерывно тянул его до возвращения казаков домой. Кем и на каком этапе работы над романом эта «лагерная эпопея» была разделена на соответствующие куски и распределена по надлежащим местам – неизвестно. Можно только предположить, что в качестве такого редактора выступил А. Серафимович, весьма заинтересованный в публикации произведения из близкой ему казачьей жизни.

Эпизод, показывающий казаков по дороге к лагерю, имел смысл только тогда, когда находился на своем месте. Получив короткую свободу от семейных забот, но еще не перейдя под досмотр лагерных властей, казаки резвились, как могли, «драли» песни, рассказывали анекдоты и даже пускались в пляс.

Не случайно была выбрана и песня, которую затянул Степан:

«Эх, ты, зоренька-зорница,
Поздно на небо взошла...
Молодая, вот она бабенка
Поздно по воду пошла.
А мальчишка, он догадался,
Стал коня свово седлать.
Оседлал коня гнедова,
Стал бабенку догонять.
Ты позволь-позволь, бабенка,
Коня в речке попоить...»

Что-то тревожное, видно, подсказывало казаку сердце. Уж слишком долго накануне Аксинья не возвращалась домой, пойдя по воду.

При перенесении этого отрывка ближе к финалу любовного узелка песня лишалась сопричастности к событиям, терялась ее мистика.

На полях черновика 5-й главы есть резолюция Шолохова:

«Похерить сию главу. Никчемушная».

И резон здесь был. Скачки молодых казаков наперегонки с хорунжим Мануйловым (в современной редакции – сотником Листницким) – ни к селу, ни к городу. Абсолютно непонятен читателю ее финал. После соревнований Григорий с Митькой встречают на улице Аксинью. Между влюбленными происходит разговор на высокой нервной ноте. Заканчивается он так:

«Григорий заглянул ей в глаза. Аксинья хотела что-то сказать, но в уголке черного ее глаза внезапно нависла жалкенькая слезинка, дрогнули губы. – Отстань от меня, Гриша. – И пошла».

До этого Григорий допытывался: «Неужли за надышнее, что в займище, обиделась?» А обижаться к этому моменту Аксинье было не за что. Обида созреет потом, «камнем падет», когда Гришка Мелехов всю вину за беззаконную любовную связь одной фразой переложит на Аксинью: «Сучка не захочет – кобель не вскочит». Случится это на тайном свидании в займище, в мелеховских подсолнухах. Но еще не скоро, в 17-й главе...

Есть в «Тихом Доне» своеобразные маячки-начала, по которым можно ориентироваться в развитии сюжета. Это церковные праздники. Зачин многих глав таков: «С Троицы...», «С Успенья...», «На второй неделе поста...» Имеется этот маячок и в «никчемушной главе»:

«Одногодок Григория Митька Коршунов на первый день Троицы подъехал к мелеховскому базу на белоногом жеребце...»

Вот почему Шолохов первоначально и определил место этой главы между двух других, начинавшихся словами:

«За два дня до Троицы станичные растрясали луг...» и

«От Троицы только и осталось по станичным дворам: сухой чеборец, рассыпанный на полах, да блеклая отжившая зелень...»

Но, перечитывая написанное, увидел, что Троица наступила слишком рано: казаки только уехали, до праздника оставалось 20 дней. Поэтому пишет указание на полях: «Перенести этот отрывок к главе 6 (10)». Но тогда эпизод со скачками – «на первый день Троицы» оказывался «впереди паровоза». Шолохов нашел выход, убрав в этом случае всякую связь с праздником:

«На другой день к мелеховскому базу подъехал на белоногом коне Митька Коршунов». (Современная редакция).

Тасование глав, пожалуй, самый заметный «творческий прием» в работе Шолохова над рукописью. В книге Л. Колодного приведена таблица изменения нумерации глав I части романа. Приведем несколько пунктов из нее. Римскими цифрами показана современная нумерация глав, арабскими – первого и второго вариантов черновика.

... III глава – бывшая 1 глава;

IV глава – бывшая 3 глава и часть 5 главы;

V глава – бывшая 9 (7 глава);

VI глава – бывшая 10 (8 глава).

И так далее.

За исключением вступления («Мелеховский двор на самом краю станицы...»), никаких новых сюжетных ходов, характеров, картин природы в черновых вариантах I части романа не обнаруживаешь. Все обновление – в перестановке глав, в смене неудачных инверсий на прямой порядок, более или менее удачной замене отдельных слов.

Тем не менее Шолохов четырежды (!) переписывал I часть романа, чтобы исключить противоречия и несуразности. Но, как видим, так до конца и не избавил текст от них.

2.

Самым уязвимым местом в шолоховских черновиках являются имена и названия. В I части романа, например, подругу Григория Мелехова чуть ли не через строчку автор называет то Аксиньей, то Анисьей. Вот такой образчик из главы 8-й:

«– Кого усватали? – приглушенно спрашивает Аксинья.

– Тальки сбирается ехать. Мать говорит, кубыть к Коршуновым, за Наталью ихнюю!

– Наталья... Наталья девка красивая... Дюже красивая. Што-ж, женись... Надысь видала ее в церкви... нарядная была...

Анисья говорит быстро, но слова распадаются, неживые и бесцветные.

– Мне ее красоту в голенищу не класть... Я бы на тебе женился. Аксинья резко выдергивает свою руку <...>»

Заканчивается этот фрагмент словами:

«Григорий не видит, как у Анисьи мелкой дрожью трясутся плечи...»

Созвучные имена, скажете. Но как можно спутать Пантелея с Иваном или Федора с Мироном? А такое сплошь видишь в рукописи. Глава семейства Мелеховых 108 раз именуется Иваном Семеновичем, 19 раз – Пантелеем Прокофьевичем, 5 раз – Иваном Андреевичем и дважды – Пантелеем Григорьевичем. Его сват также получает четыре имени: Федор Игнатьевич (14 раз), Мирон Григорьевич (3), Игнат Федорович (2), Игнат Григорьевич (1).

Шолохову словно не очень знакомы и остальные герои романа. Он может назвать Наталью – Настей, Лукиничну – Анисимовной, Михея – Аникеем, Алексея Шумилина – Алешкой Горбатовым, Виктора Атепина – Атепиным Емельяном, Федота Крамскова – Бодовским.

Некоторые из жителей хутора Татарского сколь неожиданно появляются на жизненном пути Григория Мелехова, столь непонятно и исчезают.

В I части чернового варианта нет даже упоминания о Михаиле Кошевом. Между тем именно к нему, одному из близких друзей, Григорий отправляется ночевать, разругавшись с родными. Мишка к тому же и ухажер Дуняшки Мелеховой. Но вот поди же, не досталось ему места даже на свадебном пире.

Последнюю деталь явно подметил один из сценаристов фильма «Тихий Дон», лучший редактор романа Юрий Лукин. В кадрах веселого застолья постоянно мелькают и Кошевой, и будущий ординарец Григория – Прохор Зыков.

В сценарии Лукин «поправил» и композицию романа: нет в фильме двойной встречи Григория с Аксиньей в одно утро. Нет напраслинного гнева Пантелея Прокофьевича за несостоявшееся прегрешение сына.

Сценарист убрал впечатлительные картины разнузданного (так вели себя фашисты на оккупированной советской территории!) поведения красноармейцев в казачьих хуторах и куренях...

Шолохов, кстати, отнесся к этой «правке» весьма равнодушно. В одной из коротких бесед исполнительница роли Аксиньи – Э. Быстрицкая призналась мне, что Михаил Александрович даже ни разу не приезжал на съемки «Тихого Дона».

Среди бесследно исчезнувших героев можно назвать и поклонника Льва Толстого – студента Боярышкина. Каждое лето он приезжал в хутор Татарский на каникулы. Но к кому – в романе не сказано ничего. Как сложилась его судьба в войну и революцию – ни слова. А ведь студенты были той самой закваской, которая взбраживала в глубинке антицаристские настроения. С их «пропаганд» начиналось формирование демократических и социалистических взглядов известных всему Войску Донскому писателей Александра Серафимовича и Федора Крюкова. И тот, и другой приняли эстафету студенчества 80-х годов XIX века, но пути переустройства России видели по-разному.

Если изменения имен, фамилий героев романа по ходу его написания могут кому-то показаться ничего не значащей мелочью, то смена (а чаще – смещение) географических координат в найденных Л. Колодным рукописях так или иначе приближает либо отдаляет нас от истоков романа.

Всеизвестное мнение (в том числе и самого Шолохова) о том, что в кульминации эпопеи показано Вешенское восстание казаков, а герои «Тихого Дона» проживают в Донецком (Верхнедонском) округе, – ставится под сомнение после ознакомления даже с частью шолоховских черновиков.

В ранних публикациях по проблеме авторства Тихого Дона» я уже отмечал, что современная редакция начала II части показывает иную географическую привязку родины Григория Мелехова и Аксиньи – на месте бывшего «воровского» городка Чигонаки, «угнездившегося в верховьях Дона, неподалеку от устья Хопра». Черновик (зачеркнутая запись) уточняет – «в Верховьях Дона неподалеку от впадения Хопра». Следовательно, наша версия о принадлежности хутора (станицы), где жили-были Мелеховы, к Усть-Хоперскому юрту Усть-Медведицкого округа, находит свое дальнейшее подтверждение.

В черновиках романа являются и новые географические загадки.

«От станицы до хутора Сетракова, где назначался лагерный сбор, было верст 60...»

Так начинается глава 9-я первого (по черновику) варианта Тихого Дона». Далее место майских лагерей подтверждается:

«За хутором Сетраковым в степи стали (над применением этого слова Шолохов совершенно справедливо поставил знак вопроса – B.C.), обтянутые повозки (обтянутые чем? – B. C.). По улицам (в степи?! – B. C.) сновали казаки».

Но обозначенное расстояние до места лагерного сбора – 60 верст (около 64 км) – никак не оправдывается ходом самого повествования. Выехав из хутора Татарского в восьмом часу утра, казаки по дороге в лагеря устраивают ночлег. А при возвращении домой им приходится ночевать не однажды:

«Наутро, после первой ночевки, запрягли в бричку Степанова коня и Петрова».

Что же это за скорость передвижения пароконных казачьих бричек? А может, они ехали совсем не туда, куда направил их по своей воле Шолохов? И невыправленные вовремя строки черновиков подтверждают: именно так. Вот эпизод проводов в лагеря Петра Мелехова:

« – Дуняшка, сухари зашила? Сало-то солью пересыпала?

Черноглазая, разрумяненная бегом Дуняшка птицей летала от стряпки к куреню, смеясь, отмахивалась:

– Вы, батя, свое дело управляйте, а я братушке так уложу, что до Черкасскова не будет перекладывать <...>»

«Черкасским», донские казаки по-старинному называли столицу Войска – город Новочеркасск, расположенный от Вешенской в 330 километрах. Мне могут возразить, что «до Черкасскова» – говорилось Дуняшкой для пущей убедительности. Но вот другой эпизод. Пантелей Прокофьевич распекает Аксинью за любовную связь с Григорием:

«Гришке я кровь спущу за это самое, а Степану твому пропишу в Черкасский! Пущай он знает...» (глава 7-я первого варианта черновика).

Значит, казаки, по ранней версии, действительно отправлялись на лагерные сборы под Новочеркасск, а не в хутор Сетраков. Тогда оправдывается и дальняя дорога, и ночевки, о которых говорится в тексте.

Любопытно, что Шолохов, изъяв упоминание про «Черкасский», в чистовой рукописи и во всех изданиях неожиданно «вспомнил» еще одну географическую точку. Откроем главу 5-ю I части романа (изд-во «Правда», 1946 г.):

«Петро Мелехов и Астахов Степан ехали на одной бричке. С ними еще трое казаков-хуторян: Федот Бодовсков – молодой, калмыковатый казак, второочередник лейб-гвардии Атаманского полка Хрисанф Токин, по прозвищу Христоня и батареец Томилин Иван, направлявшийся в Персиановку».

Персиановка – местечко под Новочеркасском, где устраивались лагерные сборы для молодых казаков подготовительного разряда. И непонятно, для чего Иван Томилин напросился в попутчики к казакам, ехавшим в хутор Сетраков. Новочеркасск – на юг от Вешенской, Сетраков – на запад.

К тому же черновик романа сообщает о том, что Иван Томилин был не попутчиком, а полноправным участником похода в лагеря. Именно к нему за неделю до окончания сборов приезжает жена с домашними гостинцами, а заодно – и со сплетнями об отношениях Григория и Аксиньи (глава 11-я рукописи).

Запутавшись в трех соснах, Шолохов перекрещивает Ивана в Андрея Томилина (Иван-то должен в какой-то там Персиановке остаться!) и делает его братом Ивана...

Для чего весь этот сыр-бор? Шолохову было неясно в проточерновике (нам неведомом), отчего Петро, будучи всего на три года старше Григория, не находится на действительной службе, а ездит по лагерям. Подвело незнание казачьих установлений. С 1908 года двухлетний срок пребывания казаков в подготовительном разряде заменялся годовым. И получилось так, что 21-летнему Петру предстояло идти на службу практически одновременно с младшим братом. Соответственно, Петро также считался молодым казаком и по установившемуся порядку должен был проходить подготовку под Новочеркасском. Уже отслужившие действительную Степан и Христоня (об этом говорят их урядницкие лычки) отправлялись в дальний путь в качестве инструкторов.

Шолохову показалось, что упоминание Новочеркасска раскрывает географию действительного места жительства героев – поэтому слова о донской столице убрал, а Петра Мелехова сделал старше Григория не на три, а на шесть лет. Что и можно увидеть в большинстве изданий романа.

Между тем сближение сроков действительной службы братьев Мелеховых помогает установить довольно точно год, к которому отнесена завязка романа. Казаки разных возрастов могли одновременно отправиться на действительную службу только в 1908-м или в 1909-м годах (в связи с указанным выше изменением порядка нахождения в подготовительном разряде).

Датировка начальных событий романа 1908-м годом, а не 1912-м (как считает большинство шолоховедов), подтверждается календарем сельхозработ. Троицу в 1912-м праздновали 13 мая (по старому стилю) – слишком ранняя для сенокоса пора. А вот в 1908-м праздник приходился на 25 мая, и слова – «с Троицы начался луговой покос» – в большей степени соответствуют состоянию природы. Кстати, на полях рукописи, датированной 10 ноября 1926 г., Шолохов написал : «Троица 25 мая». Потом «25» исправил на «20». И это, казалось бы, малосущественное изменение отнесло события романа в совсем иные временные рамки. В неизвестной ранней редакции до начала первой мировой войны с памятной встречи Григория и Аксиньи на берегу Дона оставалось целых шесть лет. В романе с натяжкой описаны полтора. Значит, основательная часть проточерновика была сокращена. Чем не удовлетворила она Шолохова? На этот вопрос еще предстоит ответить исследователям.

3.

Среди найденных Л. Колодным черновиков «Тихого Дона» есть несколько страниц, относящихся к первой попытке Шолохова создать большое историческое произведение. Рукопись эта датируется осенью 1925 года и называется... «Тихий Дон». До последнего времени сведения о ней были весьма скудными. Сам Шолохов в интервью газете «Известия» в 1937 и 1940 гг. заявлял, что ставил задачу «показать казачество в революции» и написал в 1925 году 3–4 или 5–6 печатных листов на эту тему.

Уточнить объем работы 20-летнего литератора помогли черновики IV части романа. Л. Колодный обнаружил, что исполнены они на заранее пронумерованных страницах (со 110 по 164), но эта нумерация (кстати, непоследовательно идущая по убывающей) перечеркнута, и новый счет ведется, как и в предыдущих частях романа, со страницы 2 (титульная страница 1 не обозначена).

Л. Колодный предположил, что пронумерованные страницы были приготовлены Шолоховым для продолжения какой-то неизвестной большой вещи, но – из-за нехватки бумаги использованы для «Тихого Дона».

Между тем вещь эта была перед глазами исследователя: тот самый первоначальный вариант романа, написанный рукой Шолохова в 1925 году. Последняя сохранившаяся страница имеет номер «20». Но это было только начало, поскольку 3–6 авторских листов вмещают от 67 до 120 страниц. И подтверждение мы находим в тех же черновых материалах. В одном из них приведена интересная таблица: напротив нумерации глав – количество страниц и имена главных персонажей («Корнилов, Бунчук, Листницкий в Зимнем...»). Под столбцом результат суммирования числа страниц – 34. Далее к ним приплюсовывается 91 и получается 125.

Нетрудно убедиться, что это план-расчет IV части романа. В ее черновом варианте именно столько страниц. Подсчет начинается с главы 14-й. Значит, объем идущих впереди глав составляет 91 страницу. На них мы и обратим особое внимание.

В главе 8-й, повествующей о несогласии казаков идти с Корниловым на Петроград, встречается такой диалог:

«– Ты чего взбугрился? – насмешливо, пожевывая пшеничный ус, спросил Петра.

– Известно чего... – за Грязнова ответил Меркулов и надежно захоронил улыбку в курчавой цыганской бороде. – Известно, нудится казак... тоскует... Иной раз пастух выгонит табун на зеленку: покеда солнце росу подбирает – скотинка ничего, кормится, а как станет солнце в дуб, заюжит овод, зачнет скотину сечь, – вот тут... – Меркулов шельмовато стрельнул глазами в казаков <...>». (М., изд-во «Огонек», 1946, с. 50).

Теперь заглянем в черновик образца 1925 г.:

«– Чего он? – удивленно спросил вахмистр, поворачиваясь к остальным казакам.

– Известно чево... – ответил Федот Бодовсков и надежно захоронил улыбку в курчавой цыганской бороде. – Известно, нудится казак, тоскует. Иной раз пастух выгонит табун на зеленку, покеда солнце росу подбирает, скотинка ничево, кормится <...>» (с. 16).

Дальше можно не продолжать: 28 строк 8-й главы из книжного текста в точности повторяют диалог черновика. Только в хрестоматийном варианте вопросы задает Петро Мелехов, а в черновике – непоименованный вахмистр. И ответ мы слышим из других уст: в книге правду-матку режет Меркулов, а в рукописи 1925 года – Федот Бодовсков.

Продолжая анализ последующих глав IV части романа, находим новые параллели.

«В версте от развалин местечка, стертого орудийным огнем июньских боев, возле леса причудливо вилюжились зигзаги окопов».

Так начинается глава 15-я. А на 2-й странице рукописи 1925 года читаем:

«В версте от леса, возле развалин местечка, стертого орудийным огнем июльских боев, догнал Абрам вахмистра с семью казаками.»

Спустя абзац события в книге разворачиваются следующим образом:

«В этот день Иван Алексеевич, в прошлом машинист моховской вальцовки, уходил в близлежащее местечко <...>. Пробираясь к себе в землянку, он столкнулся с Захаром Королевым. Иван Алексеевич посторонился, уступая дорогу, но Захар схватил его за пуговицу гимнастерки, зашептал, ворочая нездорово-желтыми белками:

– Слыхал, пехота справа уходит! Может, фронт бросают?»

Практически аналогичный текст находим на 16-й странице черновика 1925 года:

«Абрам посторонился, давая дорогу, но Федот (Бодовсков – B. C.) ухватил его за пуговицу гимнастерки. Зашептал, ворочая нездорово-желтыми белками:

– Два полка Дикой дивизии идут в тыл. Казаки гутарили, что с ними генерал Корнилов... Вот оно, зачинается!

– Куда идут?

– Чума их знает. Может, фронт бросают? <...>».

В этом эпизоде мы видим «смену масок»: Абрама Ермакова заменяет Иван Алексеевич Котляров, Федота Бодовского – Захар Королев.

Вывод Абрама Ермакова из числа действующих лиц говорит о том, что Шолохов отказывается от фактуры, полученной из бесед с Харлампием Ермаковым (шолоховеды хором называют его прототипом Григория Мелехова). От служивской биографии Харлампия Васильевича остается в IV части романа лишь беглая хроника, Шолохов зашифровал ее специальными символами. С 3-й главы IV части на полях рукописи появляются цифры с буквенным индексом «X». Так «26Х» отмечен «нескладно длинный казачина Борщев», «34Х» останавливает внимание на убитом «рослом, широкоплечем парне». А в следующей, 4-й главе отмечены важнейшие этапы военной судьбы Григория Мелехова:

«44Х» – «Под Равой-Русской <...> открывает огонь из ручного пулемета, обращая наступление австрийцев в бегство»;

«45Х» – «берет в плен толстого австрийского офицера»;

«47Х» – «самовольно увлек сотню в атаку, отбил австрийскую гаубичную батарею».

Характерно, что все, отмеченные индексом военные эпизоды, имеют отношение к боям на Юго-Западном фронте. Но кроме них в воспоминаниях Григория Мелехова проходят мысленно и картины сражений на Северо-Западном фронте в Восточной Пруссии:

«И особенно выпукло вспомнил Григорий <...> случай, столкнувший его с лютым врагом – Степаном Астаховым. Это было, когда 12-й полк сняли с фронта и кинули в Восточную Пруссию».

Тогда, как помнит читатель, Григорий Мелехов спас жизнь своему вчерашнему сопернику. Сбылось пророчество, прозвучавшее еще в главе 14-й первой книги:

«Суждено было Григорию Мелехову развязать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии <...>».

Единственная загвоздка: 12-й казачий полк, в который Шолохов направил служить Григория, в сражениях за Восточную Пруссию участвовать не мог...

«Раздвоение» военной судьбы Григория Мелехова первыми отметили в своей монографии («К истокам «Тихого Дона») А. Г. и С. Э. Макаровы. В основной текст галицийской версии, считают они, вплетены эпизоды более ранней редакции – восточно-прусской, которые так или иначе «замаскированы» или «приспособлены» для биографии главного героя. Литературоведческий и исторический анализ показывает, что Григорий Мелехов прибывал на двух фронтах одновременно. В августе 1914 он сражается с австрийцами под городом Лешнювом, получает два ранения, направляется в госпиталь. Но где-то в начале сентября вдруг оказывается на Северо-Западном фронте, находит дневник убитого молодого казака...

Можно предположить, что здесь налицо не использование разных вариантов развития сюжетной линии, а наделение главного героя поступками и качествами персонажей из неведомого нам рукописного источника. По первой книге «Тихого Дона» мы уже видели, как росчерком пера Шолохов превращает Дарью в Аксинью. Но, оказывается, те же метаморфозы претерпели цыганистый Федот Бодовсков, ставший в книге «калмыковатым»; превратившийся из душевного парня в исполнительного служаку Петро Мелехов: да и сам главный герой, Григорий Мелехов, потускнел – после того, как Шолохов передал большую часть его дум и чаяний второстепенному персонажу – Ивану Алексеевичу Котлярову.

Вероятно, в неведомой нам рукописи не было политики чистой
воды. Ее автор не считал важным наличие для революционизации казачества «пролетарского элемента». Шолохову же он был необходим в качестве оправдания классовой направленности романа. Место главного героя попеременно занимают Котляров, Кошевой, Бунчук. Григорий Мелехов в связи с этим надолго исчезает со страниц романа, в IV части мы узнаем о нем разве что по редким письмам с фронта.

Продолжением найденной Л. Колодным ранней рукописи Шолохова была, вероятно, история бурной деятельности казака-большевика Ильи Бунчука. В предыдущих публикациях я уже отмечал, что страницы IV части романа в основном принадлежат перу Шолохова. Вряд ли кто из русских писателей, пусть и перешедших на службу к Советам, стал бы цитировать на полглавы газетную статью В. И. Ленина о необходимости перетекания «войны империалистической в войну гражданскую». Кроме того, в главах IV части мы встречаем стиль и язык начинающего литератора. Ему как бы не хватает слов и средств для выражения картин, событий, мыслей. Он повторяется, топчется на одном месте. Вот три абзаца (в сокращении) рассказывающие о поисках Бунчуком конспиративной квартиры.

«Через три дня после того, как бежал с фронта, вечером Бунчук вошел в большое торговое местечко, лежавшее в прифронтовой полосе <...> Бунчук шел чутко вслушиваясь (во что? – B. C.), обходя освещенные улицы, пробираясь по безлюдным проулкам. При входе в местечко он едва не наткнулся на патруль и теперь шел с волчьей торопкостью, прижимаясь к заборам, не вынимая правой руки из кармана невероятно измазанной шинели <...>.

В местечке находилась база корпуса <...> была опасность нарваться на патруль, поэтому волосатые пальцы Бунчука и грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане шинели.

На противоположном краю местечка Бунчук долго ходил по пустому переулку <...>».

Любопытно, что именно на страницах, где фигурирует Бунчук, встречается целая масса неточностей и ошибок, касающихся военной и казачьей специфики. Листницкий именует командира дивизии – «Ваше Высокоблагородие!» И наоборот, возводит в генералы и титулует «Вашим Превосходительством» командира полка (казачьими полками генералы не командовали! – B. C.). «Ваше благородье» – обращается вахмистр к есаулу Калмыкову, а следовало – «Высокоблагородие».

Описывая организацию вокруг генерала Корнилова контрреволюционных сил, Шолохов повторяет ошибку советских исторических источников:

«шли гонцы с Дона от Каледина – первого из казаков войскового наказного атамана Войска Донского».

А. М. Каледин был как раз первым после долгого перерыва избранным, а не наказным атаманом донского казачества. Запутывается Шолохов и в казачьей исторической географии:

«По Дону, по Кубани, по Уралу, по Яику, по Уссури...»

– пишет он. А Яик – это старое название реки Урал...

Язык IV части (за исключением кусков, повествующих о жизни в хуторе Татарском) засорен литературными штампами, журнализмами и канцеляризмами. Вот примеры:

«... Казаки охотно согласились и с большой готовностью решили отказаться от дальнейшего следования на Петроград...»

«Иван Алексеевич, учитывая настроения казаков, понял, что избежать переговоров нельзя, так как отказ от переговоров неизбежно должен был вызвать обратные результаты...»

«Во что бы то ни стало требовалось разрушить впечатление, произведенное словами офицера...» (гл. 14-я).

Здесь же и весьма неудачные попытки образно выразить человеческие чувства:

«Он чуть не задохнулся от хлынувшей в него ядовитой, как газ, ненависти»;

«...ему казалось, что ненависть скипелась в груди горячим комком шлака» (гл. 17-я).

4.

У невиданной скорости написания романа явно были «технологические» секреты. Советское шолоховедение дипломатично обходило этот вопрос, но обнаружение черновиков «Тихого Дона» раскрывает массу приемов подобной скорописи.

Самый банальный из них – подключение к работе переписчиков. Начиная с III части, беловые рукописи выполняются, в основном, неизвестными лицами. По мнению Л. Колодного, среди таковых была и сестра жены Шолохова, оставляющая на каждой странице инициал «Н». Не шолоховским почерком переписано набело 96 из 127 страниц II части, 28 (сохранившихся) из 138 страниц IV части, 126 из 134 страниц (сохранившихся) V части романа.

А были ли «ускорители» творческого процесса?

«В собирании и систематизации материала писатель испытывал, по его словам, большие трудности, – сообщает шолоховед В. Гура^*, – особенно в работе с мемуарной литературой <...> Шолохов прибегает к обильному использованию большого количества исторических документов (статья В. И. Ленина “Положение и задачи Социалистического Интернационала”, листовки, обращения, телеграммы, воззвания, декларации, резолюции, требования, письма и ответы на них и т. п.). Многие документы ко времени работы писателя над “Тихим Доном” были уже опубликованы в газетах, книгах воспоминаний, специальных научных изданиях <...>».

В. Гура и большинство других шолоховедов настаивают на том, что Шолохов использовал литературу и периодику о событиях революции и гражданской войны для сверки исторического компаса, дабы не уклониться от правды жизни. Такие стремления можно только приветствовать: ведь и Л. Толстой не выдумывал диспозиции Кутузова и речения Наполеона. Но исторические романисты до Шолохова создавали свое художественное видение документа, факта, события, писали собственноручные портреты известных лиц. Молодой донской литератор перечеркнул все эти условности. Вот как описывается в 14-й главе романа приезд в Москву Л. Г. Корнилова (в сокращении):

«В полдень Листницкий был на Александровском вокзале. В зале ожидания и буфетах первого и второго классов – крутое месиво народа; военные преобладают. На перроне строится почетный караул от Александровского военного училища, у виадука – московский женский батальон смерти. <...> у вагона главнокомандующего строятся в две шеренги текинцы. Блещущая лаком стена вагона рябит, отражая их яркокрасные халаты. Корнилов, вышедший в сопровождении нескольких военных, начал обход почетного караула, депутаций от союза георгиевских кавалеров, союза офицеров армии и флота, Совета союза казачьих войск.

Из числа лиц, представлявшихся верховному, Листницкий узнал донского атамана Каледина и генерала Зайончковского, остальных назвали по именам окружающие его офицеры:

– Кисляков – товарищ министра путей сообщения.

– Городской голова Руднев.

– Князь Трубецкой – начальник дипломатической канцелярии в Ставке.

– Член Государственного совета – Мусин-Пушкин.

– Французский военный атташе, полковник Кайо.

– Князь Мансырев... – звучали подобострастно-почтительные голоса.

Листницкий видел, как приближающегося к нему Корнилова осыпали цветами изысканно одетые дамы <...> Бородатый старик-уралец, заикаясь, начал приветственное слово от имени двенадцати казачьих войск <...> После речи члена Государственной Думы Родичева Корнилов вновь тронулся, густо облепленный толпой <...> У выхода под оглушительный грохот приветственных криков Корнилова подняли на руки, понесли <...>» («Тихий Дон», Изд-во «Огонек», 1946, с. 73).

То же событие освещала газета «Русское слово» 15 августа 1917 г.:

«...Задолго до прихода поезда на платформе Александровского вокзала выстроился почетный караул юнкеров Александровского военного училища при развернутом знамени и оркестре музыки ...

Далее построилась депутация Союза воинов, бежавших их вражеского плена <...> У бывших царских комнат собрались встречающие верховного главнокомандующего: товарищ министра путей сообщения генерал-майор Кисляков <...> Тут же находятся генералы Каледин, Зайончковский и Яковлев.

Московское городское управление представлено городским головой Рудневым <...> Несколько позднее других на перроне появляются Член Государственной Думы Ф. И. Родичев, князь Мансырев и В. А. Ханенко.

К этой же группе присоединяются член Государственного совета граф В. А. Мусин-Пушкин, <...> начальник дипломатической канцелярии при верховном главнокомандующем князь Г. Н. Трубецкой, военный атташе при французском посольстве полковник Кайо <...> Далее располагалась депутация от союза георгиевских кавалеров <...> За ней стоят депутаты союза офицеров армии и флота <...> Затем следуют депутации от Совета союза казачьих войск. Почти у виадука стал наряд московского женского батальона смерти. Всюду масса народа <...>

Текинцы, прозванные «большими головами» за свои огромные бараньи шапки, в алых халатах <...> лихо соскакивают на ходу и становятся у дверей вагона главнокомандующего <...> Корнилов последовательно обходит все депутации под восторженные крики «ура» присутствующих. Весь его путь забрасывается цветами.

Особенно трогательно приветствовал генерала Корнилова убеленный сединами, но коренастый и крепкий, как дуб, старый уральский казак, говоривший от имени 12-ти казачьих войск.

Когда генерал Л. Г. Корнилов возвращается к своему вагону, к нему подходит член Государственной Думы Ф. И. Родичев и обращается к верховному главнокомандующему с приветствием...

Окружающие Л. Г. Корнилова публика, офицеры и солдаты подхватывают его на руки и несут с громовым “ура” <...>»

Нет, конечно, Шолохов не только переставлял местами предложения, заменял некоторые слова синонимами. Кое-что и сотворил. Например, такую картинку:

«Сильным движением плеча Листницкий оттер в сторону какого-то сановитого господина, – успел схватиться за мелькнувший перед его глазами лакированный сапог Корнилова. Ловко перехватив ногу, он положил ее на плечо <...>»

Шолохов не заметил, что, пытаясь окарикатурить всеобщий порыв восторга вокруг Корнилова, он не добавил репортажу «Русского слова» художественности, а лишь исказил ситуацию, принизив происходившее до уровня фарса.

Разворачивая далее историю «корниловского мятежа», Шолохов целыми абзацами, а то и страницами переписывает воспоминания генералов А. С. Лукомского, А. И. Деникина, П. Н. Краснова.

Вот как подан в «Тихом Доне» важный разговор между Корниловым и Лукомским:

«– Пойдете ли вы со мной до конца?

– Вполне разделяю ваш взгляд! Пойду до конца. Надо обдумать, взвесить и ударить. Поручите мне, Лавр Георгиевич <...>»

Почти слово в слово находим у Лукомского, только от первого лица:

«– Пойдете ли вы со мной до конца?...»

– Я ...ответил, что верю ему, вполне разделяю его взгляд и пойду с ним до конца... Я просил поручить мне все это обдумать <...>» (Архив Русской революции, т. 5, с. 108.).

И далее, на протяжении всей 18-й главы IV части идет перелицовка мемуаров тогдашнего начальника Генерального штаба. Шолохову здесь по авторскому праву, принадлежат всего две строки:

«В Быхове, в женской гимназии, бесславно закончилось ущемленное историей корниловское движение».

Но этим, увы, не исчерпываются в «Тихом Доне» прямые заимствования летописных страниц смутного времени. Для описания ухода Добровольческой армии из Ростова на Кубань пригодились «Очерки русской смуты» А. И. Деникина. Канун этих событий очевидец описывает так:

«В сопровождении своего адъютанта ротмистра Шапрона он (Алексеев – B. C.) 2-го ноября прибыл в Новочеркасск и в этот же день приступил к организации вооруженной силы...

6 декабря “старик” (Корнилов – B. C.)... прибыл в Новочеркасск» (Указ. соч., с. 155–156).

Переписывая и слегка меняя слог Деникина, Шолохов не пожертвовал даже эпизодической фигурой ротмистра:

«2 ноября в Новочеркасск прибыл в сопровождении ротмистра Шапрона генерал Алексеев. Переговорив с Калединым, он принялся за организацию добровольческих отрядов.

6 декабря в Новочеркасске появился Корнилов».

А вот как ставят два этих автора драматическую точку. А. И. Деникин:

«К 9 февраля отряд Черепова... под напором противника подходил уже к Ростову, обстреливаемый и с тыла казаками Гниловской станицы... На Темернике – предместьи Ростова рабочие подняли восстание и начали обстреливать вокзал. В этот день Корнилов отдал приказ отходить за Дон, в станицу Ольгинскую <...>».

М. А. Шолохов:

«9-го утром вошел отряд капитана Чернова (описка в фамилии – B. C.), теснимый Сиверсом, с тыла обстреливаемый казаками Гниловской станицы... Корнилов... в этот же день отдал приказ об уходе на станицу Ольгинскую. Весь день по вокзалу и офицерским патрулям постреливали с Темерника рабочие <...>»

5.

Исследователи А. Г. и С. Э. Макаровы, пролившие свет на многие источники заимствования в «Тихом Доне», в том числе отмечали, что Шолохов заимствует у мемуаристов историко-хроникальные связки.

Если внимательно присмотреться к этим связкам, то можно увидеть, что он не брезговал и скупой образностью воспоминаний генералов.

А. И. Деникину панорама отступления добровольческой армии виделась так:

«По бесконечному, гладкому снежному полю вилась темная лента. Пестрая, словно цыганский табор: ехали повозки <...>; плелись какие-то штатские люди; женщины в городских костюмах и в легкой обуви вязли в снегу <..:> Офицерские шинели, штатские пальто, гимназические фуражки; в сапогах, в валенках, опорках <...>».

Шолохов слегка ретуширует эту картину на свой лад:

«Перед вечером из Ростова выступила густая колонна войск. Она протянулась через Дон жирной черной гадюкой, – извиваясь поползла на Аксай. По обрыхлевшему мокрому снегу грузно шли куценькие роты. Мелькали гимназические шинели со светлыми пуговицами, зеленые – реалистов, но в массе преобладали солдатско-офицерские <...> За многочисленными подводами обоза шли беженцы – пожилые, согнутые люди в городских пальто, в калошах. Женщины семенили около подвод, застревая в глубоком снегу, вихляясь на каблуках <...>»

Гадюка – дежурный образ Шолохова для характеристики природных и событийных явлений. Вспомните, как туман в самом начале романа «полз в яры серой безголовой гадюкой», как в главе 10-й III части, «фронт еще не улегся многоверстной неподатливой гадюкой». Поэтому над изменением деникинской «темной ленты» голову ломать не пришлось. Сложнее оказалось обрисовать вязнущих в снегу женщин в легкой обуви. Получилось не совсем складно, поскольку в глубоком снегу никак не возможно «вихляться на каблуках». Но «творческая переработка» была необходима – иначе как положить на чужой текст печать собственной индивидуальности...

Если откровения и раздумья белых генералов Шолохов переписывал осторожно, окрашивая, по возможности, их стиль нюансами требовавшегося сарказма, то с авторами из красного лагеря он особенно не церемонился. Зачем копошиться в архивах, разыскивая подробности деятельности и гибели Донревкома, если в газетах («Донская правда», «Приазовский край») сохранились полные отчеты о переговорах революционных казаков с правительством Каледина, а историю гибели отряда Подтелкова в книге «Орлы революции» очень подробно изложил один из участников экспедиции А. Френкель.

Проследим, насколько далеко ушел в своих художественных обобщениях Михаил Шолохов от имевшегося у него на руках документального повествования.

В мемуарах А. Френкеля читаем:

«Для мобилизации революционного фронтового казачества, находившегося более, чем в других местах, в Усть-Медведицком и Хоперском округах, и была избрана мобилизационная комиссия пяти с Подтелковым во главе.

1-го мая чрезвычайная комиссия двинулась из Ростова на север <...> с этой комиссией направлялось несколько партийных работников <...> человек 20 казаков-агитаторов и небольшой отряд каменской местной команды для охраны денежного ящика с 10 млн. рублей, предназначенных для нужд мобилизации...» (А. Френкель. Орлы революции. Ростов н/Д, ГИЗ, 1920).

Художник слова нашел бы «краски и слова», чтобы нарисовать картину яростных споров, сомнений и раздумий, предшествовавших такому решению. Шолохов же применил испытанный метод – передислокацию слов и предложений. И в результате на полотне романа увековечил полуканцелярский язык А. Френкеля:

«Создали чрезвычайную мобилизационную комиссию пяти, во главе с Подтелковым. 29 апреля из казначейства взяли десять миллионов рублей золотом и николаевскими для нужд мобилизации, наспех сгребли отряд для охраны денежного ящика, преимущественно из казаков бывшей каменской местной команды, забрали несколько человек казаков-агитаторов и 1 мая <...> экспедиция тронулась... по направлению на Каменскую <...>» («ТД», изд-во «Огонек», 1946).

Еще большие перспективы для фантазии художника, глубокого психолога (таковым официально признан Шолохов) открывались в изображении последних дней подтелковского отряда. Даже А. Френкель в своих мемуарах делал попытки перейти от официального стиля к литературному:

«В хутор Калашников Поляково-Наголинской волости мы прибыли уже ночью. Подтелков, горячась и волнуясь, говорил:– Только не спать, двигаться здесь, вперед, куда угодно, но не спать, а то нападут врасплох...

Вся наша экспедиция, разбитая и утомленная, разбрелась по хатам на ночевку. После неудачных попыток собрать комиссию Подтелков сильно занервничал:

– Команда дорогой разложилась, – недовольно твердил он, – к бою она не годится. А без команды ничего не могу сделать. Пропало все.

Расставили пикеты, охранения, выслали за село дозоры...»

В интерпретации Шолохова начальное предложение приведенного отрывка отличается лишь тем, что рассказ идет не от первого лица и глагол «прибыли» заменен на «приехали». Дальше текст А. Френкеля тщательно перетасован, но словарный материал остался прежним: «разбрелись по хатам», «расставить пикеты». У Френкеля было – «команда дорогой разложилась», у Шолохова стало – «разложились дорогой», у Френкеля – «пропало все», у Шолохова – «Пропали мы, Мишатка». В шолоховском варианте предупреждение Подтелкова – «только не спать...» – несколько видоизменено и отнесено к эпизоду, когда предревкома обходит располагавшихся на ночлег казаков.

Примерно в том же духе Шолохов перелицовывает воспоминания главкома В. А. Антонова-Овсеенко о боях Красной Армии с отрядом Чернецова у станций Зверево и Лихой и на Ростово-Таганрогском направлении. Счет этим заимствованиям открывает глава 9-я V части романа, затем они продолжаются в 11-й, 15-й и 19-й главах.

Наименьших усилий требовала «творческая обработка» воспоминаний генерала П. Н. Краснова. Это понятно. Краснов не только известный военачальник, но автор целого ряда романов. И молодой литератор не гнушается брать напрокат у бывшего атамана Войска Донского даже шутки и анекдоты.

«Добровольцы... – писал П. Краснов, – пустили по адресу Войска Донского “крылатое слово” – всевеселое Войско Донское <...> В штабе Деникина сказали: – “Войско Донское – это проститутка, продающая себя тому, кто ей заплатит”.

Денисов (командующий Донской армией – B. C.) не остался в долгу и ответил: – “...если Войско Донское проститутка, то Добровольческая армия есть кот, пользующийся ее заработком и живущий у нее на содержании”».

Шолохов не преминул включить эту притчу в главу 4-ю VI части романа:

«Раненые добровольцы... Всевеликое Войско Донское переименовали во “всевеселое” <...> Кто-то из “великих” в Добровольческой армии едко сказал про донское правительство: “Проститутка, зарабатывающая на немецкой постели”.

На это последовал ответ генерала Денисова: “Если правительство Дона – проститутка, то Добровольческая армия – кот, живущий на средства этой проститутки”».

Меняется ситуация в Гражданской войне, и Шолохову требуются другие материалы. Для исторического обрамления VII части романа он почти дословно выписывает узловые моменты из стратегического очерка Н. Е. Какурина «Как сражалась революция» (М.–Л, 1926).

Характерный пример. У Н. Е. Какурина:

«III-й донской корпус 5-го октября переправлялся через р. Дон в районе г. Павловска на участке 56-й стрелковой дивизии и, отбросив ее к востоку, начал очищать левый берег р. Дона... Введение в дело фронтового резерва – 21-й стрелковой дивизии, дравшейся весьма упорно, задержало во времени развитие операций противника».

Шолохов лишь отчасти камуфлирует строгий стиль военного специалиста:

«В первых числах октября... 3-й Донской корпус... неподалеку от Павловска форсировал Дон, отбросил 56-ю красную дивизию и начал успешное продвижение на восток.

Введенная в дело 21-я стрелковая красная дивизия, находившаяся до этого во фронтовом резерве, несколько задержала противника...»

Солидные фрагменты из труда Какурина включены в главы 20-ю и 23-ю VII части, но еще раньше они использовались и в части VI, «разбавляя» и преображая мемуарный материал Краснова, Деникина, Френкеля, Антонова-Овсеенко, Дана Делерта (нами еще не упомянутого).

Компиляции из этих авторов трудно назвать творчеством. В них отсутствует самое важное – собственный взгляд художника на разворачивающиеся события. Шолохов идет на поводу то у Краснова, то у Деникина, известных антагонистов. От этого хроникально-историческое повествование приобретает сумбурный и противоречивый характер. Но исследователю это дает возможность увидеть, как Шолохов работал с источниками. И не только мемуарными...

6.

Не будем останавливаться на юридической и этической оценке перенесения Шолоховым в «Тихий Дон» почти дословных фрагментов из мемуарных источников. Для текстологического анализа важнее другое – насколько это повлияло на словарный состав романа.

В выпущенном «Современником» издании «Тихого Дона» (1975 г.) из 147 страниц IV части 18 (т. е. более 12 %) приходятся на историко-хронологические связки, представляющие в основном перелицовку чужих писаний. Авторский язык и язык героев как бы разбавлен солидной «ложкой дегтя».

Этого, к сожалению, не учли скандинавские текстологи (Хьетсо и др.), попытавшиеся решить проблему авторства «Тихого Дона» с помощью ЭВМ. Более того, изъятие ими из материалов исследования прямой речи и размышлений героев (свыше 36 страниц только в IV части) привело к увеличению несобственно авторской лексики в отобранных для изучения фрагментах до 24–25 процентов. При столь солидном инородном присутствии язык «сухого остатка» «Тихого Дона» не мог быть адекватен словарю Ф. Д. Крюкова, да и любого другого беллетриста 1910-х годов.

А Шолохова?

Раскроем первый том «Поднятой целины», взятый для анализа скандинавами и предварительно обработанный по той же методике (без диалогов, вопросительных предложений и проч.).

«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега <...> Тонкий многоцветный аромат устойчиво держится над садами до голубых потемок...»

Какая живая картина, сколь тонкая прорисовка скрытых движений природы! И как жаль, что вместе с этими пейзажными шедеврами в «мясорубку» ЭВМ попали тексты совершенно другого уровня:

«По плану площадь весенней пахоты в Гремячем Логу должна была составить в этом году 472 гектара, из них 110 – целины. Под зябь осенью было вспахано – еще единоличным порядком – 643 гектара, озимого жита посеяно 210 гектаров. Общую посевную площадь предполагалось разбить по хлебным и масличным культурам следующим порядком: пшеницы – 667 гектаров, жита – 210, ячменя –108, овса –50, проса – 65, кукурузы – 167, подсолнуха – 45, конопли – 13. Итого 1325 гектаров плюс 91 гектар отведенной под бахчи песчаной земли <...>»

Нет, наборщики ничего не перепутали. Это не вклинившийся по их недосмотру в роман отчет колхоза райземотделу. Таков зачин XXI главы «Поднятой целины», вошедший в исследуемый Хьетсо материал. Начала в «Поднятой целине» вообще не блещут разнообразием:

глава IV:	«Тридцать два человека – гремяченский актив и беднота – дышали одним дыхом».
глава V. (после отступа)	«С собрания бедноты Андрей пошел прямо к Марине».
глава VI:	«Часов в семь утра Давыдов, придя в сельсовет, застал уже в сборе четырнадцать человек гремяченской бедноты».
глава IX:	«Уже перед вечером Андрей Разметнов распустил работавшую с ним группу содействия из бедноты ...»
глава X:	«Кондрат Майданников шел с собрания...»
глава XVI:	«С собрания Давыдов пошел с Разметновым...»
глава XVII:	«На следующий день на закрытом собрании партячейки было единогласно принято решение...»

Не стоит далее цитировать: еще десять глав первого тома романа начинаются собраниями бедноты, колхозников, актива, ячейки либо заседаниями правления, бюро райкома и т. д. Отсюда и характерный словарь: «принять решение», «выработать постановление», «поставить вопрос». Здесь же и полувоенная терминология (словно почерпнутая из тех же мемуаров): «штаб» (посевной или кулацкий), «наступление» (на кулака), «нарочный», «сопротивление» (со стороны кулаков), «мобилизовать», «угроза захвата», «силы» (враждебные).

Не эта ли смесь удивительных по художественности образов и протокольных канцеляризмов образовала столь «неповторимый» авторский текст, что американский исследователь Герман Ермолаев не мог найти в нем какие-либо точки соприкосновения ни с одним литературным направлением конца 20-х годов, ни с одним из советских писателей-современников Шолохова (анализировались сравнения и метафоры
В. Иванова, И. Бабеля, Б. Пастернака, Ф. Гладкова, Ю. Олеши и др.). Но главной «особенности» «Тихого Дона», «Поднятой целины» и даже «Донских рассказов» Г. Ермолаев не заметил. А это то, что Шолохов больше чем от кого-либо отличается от... Шолохова – в соседствующих главах, а порой и абзацах.

«Он проснулся от холода, взявшего в тиски сердце, и, открыв глаза, сквозь блещущие радужным разноцветьем слезинки увидел холодное солнце, величественный простор безмолвной степи, свинцово-серое небо у кромки горизонта и на белой шапке кургана невдалеке – рдяно-желтую, с огнистым отливом, лису. Лиса мышковала. Она становилась в дыбки, извиваясь, прыгала вверх и, припадая на передние лапы, рыла ими, окутываясь сияющей серебряной пылью, а хвост ее, мягко и плавно скользнув, ложился на снег красным языком пламени». («Поднятая целина», кн. 1, гл. II).

Но тот же Давыдов, очарованный красой зимней степи предстает чиновным сухарем уже на следующей странице той же главы, при встрече с неведомым ранее ему народом – казаками:

«Давыдов присел к столу, рассказал о задачах, поставленных партией по проведению двухмесячного похода за сплошную коллективизацию, предложил завтра же провести собрание бедноты и актива».

Это авторский текст, но ничем не отличается от него и речь двадцатипятитысячника с Путиловского завода:

«– Меня послала к вам наша коммунистическая партия и рабочий класс, чтобы помочь вам организовать колхоз и уничтожить кулака как общего нашего кровососа...»

И через три страницы затянувшеюся описания собрания бедноты повторяется:

«В этом и есть политика нашей партии! <...> Уничтожить кулака как класс...» (гл. IV).

И в «Тихом Доне» явное несоответствие одного Шолохова Шолохову другому встречаешь на каждом шагу, особенно в частях IV–VIII.

Вот для сравнения два портрета красноармейских командиров, нарисованных, как считают апологеты Шолохова, одной и той же рукой:

«К сотням Григория было придано три пулемета. Командир их (пулеметов? – B. C.), небольшой красногвардеец, с сумрачным лицом и густоволосатыми (такое разглядеть в атаке под шинелью! – B. C.) широкими (!) руками, искусно вел стрельбу, парализуя наступательные маневры противника <...> При нем была плотная, одетая в шинель женщина-красногвардеец...»

Иной тип:

«Он стоял вольно, черными толстыми пальцами с засохшей на ногтях кровью, трогая расстегнутый ворот нательной рубахи и острый в черной щетине кадык. С виду он казался равнодушным, но вольно отставленная нога, до коленного сгиба уродливо толстая от обмотки, навернутой на портянку, дрожала мелкой ознобной дрожью».

В первом случае перед нами – избитый рапповский трафарет, бесчувственный муляж, механически нажимающий на спуск винтовочного затвора. К тому же слеплено это чучело с «густоволосатыми широкими руками» безграмотно, со стилистическими огрехами.

Во второй картине – живая человеческая душа, опаленная предчувствием близкой смерти. Она пытается сохранить достоинство и гордость солдата перед лицом врага, но тело, тленное тело предательски пасует. Ни одного пояснительного слова об этом психологическом состоянии человека, но говорят мельчайшие детали рисунка – запекшаяся на ногтях пальцев кровь... ознобно дрожащие ноги в уродливых красногвардейских обмотках.

Теперь портреты групповые:

«В большинстве офицеры были молодые, лишь у нескольких инеем белела седина! Один, раненный в ногу, приотстал <...> Почти рядом с Чернецовым шел высокий бравый есаул. Двое под руку (один – хорунжий, другой – сотник) шли улыбаясь, за ними, без шапки, курчавый и широкоплечий, шел юнкер <...> Еще один шел без шапки...»

Народу перечислено немало (хотя общо и монотонно: «большинство», «один», «двое», снова – «один»; да еще с четырехкратным повторением глагола «шел»), а пленных читатель так и не увидел.

Иные краски у «другого Шолохова»:

«Красногвардейцы испуганно жались <...> Глаза их беспомощно бегали по лицам казаков <...>

– Нибилизованные мы, ваше высокоблагородие! Саратовские мы....балашовские... – заныл высокий длинношеий парень, часто мигая, поскребывая рыжевато-ржавые волосы.

Григорий с щемящим любопытством разглядывал одетых в защитное молодых парней, их простые мужицкие лица, невзрачный пехотный вид. Враждебность возбуждал в нем один скуластый...»

Нет, не об авторстве «Тихого Дона» сегодня должна идти речь. А о двух авторах его. Один – прирожденный художник и патриот родной казачьей среды. Другой – литературный поденщик на экзотической ниве. И не должно успокаиваться сердце исследователя, пока имя того, первого, не займет достойное место в пантеоне великих русских мастеров слова. Второй же давно получил похвал и наград сверх всяких норм. Как у нас принято говорить: «за себя и за того парня...»

 

———–––––––––––

 

 

 

 

Вместо заключения

«Тихий Дон»: взгляд из-за океана

 

 

Спустя 18 лет после издания на английском языке российский читатель увидел, наконец, в русском переводе книгу профессора Принстонского университета (США) Г. С. Ермолаева «Михаил Шолохов и его творчество». В центре фундаментального труда – осмысление философской концепции, стилевых и языковых особенностей романа-шедевра «Тихий Дон». Одно из важнейших достоинств исследования в том, что взгляд ученого, литературоведа впервые в шолоховедении превалирует над соображениями какой-либо идеологии и литературной вкусовщины. Но книга открывает и новые горизонты для более серьезного изучения проблемы авторства «Тихого Дона».

Для обеспечения наиболее полного представления об индивидуальном стиле автора «Тихого Дона» Ермолаев начинает экскурс в его творческую мастерскую исследованием цензурных изъятий «по политическим и пуританским соображениям». И если его сообщение о жестко «порезанной» 3-й книге романа при публикации в журнале «Октябрь» не добавляет ничего нового к уже известным фактам, то анализ очищения романа от непристойностей может привести в замешательство многих ортодоксальных шолоховедов. «Главными мишенями цензоров, – пишет Ермолаев, – стали около 80-ти матюков-ругательств, включающих слово “мать” с русским эквивалентом известного английского глагола из четырех букв. Хотя этот глагол никогда не был напечатан в романе полностью, около 60% матюков было удалено».

Странно, что через полсотни страниц исследователь, нисколько не обескураженный такой системной бранью, заявляет следующее:

«Образ матери священен для Шолохова <...> Он описывает матерей с большой теплотой, симпатией и уважением...»

И далее:

«Можно сказать, что в изображении матерей Шолохов следует традиции русских классиков, которые представляли женщину существом, морально превосходящим мужчину».

К сожалению, Ермолаев не приводит географию распространения непечатных выражений по отдельным частям и главам романа. А жаль. Тогда бы двойственность отношения к матери стала бы своего рода лакмусовой бумажкой в решении спорного вопроса – об авторе и соавторе «Тихого Дона». Или доказательством непредсказуемости и мимолетности чувств молодого Шолохова. Впрочем, последнее предположение явно эфемерно. Поскольку во втором объемном романе «Поднятая целина» присущий казакам пиетет к матери отсутствует напрочь (Островновы даже обрекают ее на голодную смерть). А вот ругательств, оскверняющих святое для донцов имя, здесь в преизбытке. Современному читателю этого увидеть не дано (редакторы поработали над языком тщательно), но Ермолаев «утешает»:

«Если кто-нибудь хочет знать больше о Сталине, непристойностях и донском казачьем диалекте, ему следует почитать издания романа 1932–1933 годов».

Огромная работа проведена Германом Ермолаевым в выявлении индивидуальных стилистических особенностей художественного почерка автора «Тихого Дона». Он буквально «просеял» не только все метафоры, эпитеты и сравнения, встречающиеся в романе, но и дал их статистическую характеристику по отношению к самым заметным произведениям современников Шолохова и «Войне и миру» Л. Н. Толстого.

Сугубо шолоховским, считает исследователь, является широкое метафорическое употребление глаголов со словом «тишина». В ранних рассказах и «Тихом Доне» Ермолаев нашел 30 таковых, среди них наиболее орнаментальные: расплескалась, баюкалась, дрожала, стыла, полоскалась. Замечателен и вывод:

«Это многообразие выглядит особенно впечатляющим, если принять во внимание, что “Война и мир” не содержит глагольных метафор с “тишиной” за исключением общеупотребительной идиомы “воцарилась тишина” и что общее количество таких мета-фор в “Конармии”, “Цементе”, “Докторе Живаго”, “Голом годе” (Бабель, Гладков, Пильняк. – B. C.), “Зависти” и “Трех толстяках” Олеши и “Железном потоке” Серафимовича <...> в три раза меньше, чем в “Тихом Доне”».

Жаль, что Ермолаев, не проводит параллель в использовании глагольных метафор с «тишиной» между «Тихим Доном» и произведениями донского писателя Ф. Д. Крюкова, в чьих повестях, рассказах и очерках тишина завораживает, звенит, томится, окутывает, разливается, висит, навевает, пугается, опутывает, наполняет, звучит, разрезает, захватывает, погружает и т. п. Из-за разбросанности написанного Крюковым по десяткам журналов и газет дореволюционного периода и времен
Гражданской войны полный перечень этих словосочетаний привести затруднительно. Но на 1000 исследованных мною страниц его произведений их оказалось примерно столько, сколько на 1000 страниц первых трех книг «Тихого Дона».

Ермолаев считает также характерным для Шолохова употребление эпитетов, характеризующих тишину. Во всех произведениях, включая «Тихий Дон», им обнаружены только их «эмоциональных» видов целых 30: настороженная, нудная, напуганная, дремотная, мертвая, гнетущая и т. д. Но ведь и в самом раннем рассказе Крюкова «Казачка» (1896 г.) мы тоже встречаем тишину – мертвую, таинственную, прислушивающуюся, в очерке «Из дневника учителя Васюхина» – хмурую, безучастную, притаившуюся, насмешливую, в рассказе «В родных местах» – властную, угнетающую, мечтательную, кроткую. В ряде других произведений тишина у Крюкова – усталая, мудрая, странная, благоговейная, торжественная, сонная, невозмутимая, чуткая и даже – ни о чем не помышляющая.

Анализируя динамику воспроизведения Шолоховым оригинальных эпитетов, метафор, сравнений, Ермолаев постоянно приходит к печальным выводам. Вот некоторые из них:

«Самая высокая концентрация сравнений с творительным падежом наблюдается в ранних рассказах и 1-й книге “Тихого Дона”, где они составляют соответственно 30 и 32% общего числа сравнений <...> Доля сравнений с творительным падежом снижается до 15% в 1-й книге “Поднятой целины”, до 12% в 4-й книге "Тихого Дона", до 8% в “Они сражались за родину” и до 6% во 2-й книге “Поднятой целины”. Именно в сравнениях с творительным падежом, употребленных в последних двух книгах, нехватка новой образности проявляется особенно ярко».

«Действительно, оригинальные метафоры с тишиной перестают встречаться на последних 100 страницах 3-й книги “Тихого Дона” <...> Более поздние произведения Шолохова почти не содержат глагольных метафор с тишиной, кроме этих двух клише («установилась», «стояла» – B. C.) и такого же невыразительного сочетания “тишина длилась”. Исчезновение метафор с тишиной свидетельствует об ослаблении способности Шолохова создавать новые тропы и его намеренном отходе от орнаментального стиля».

Одним из любимых художественных приемов Шолохова исследователь называет употребление метафор с родительным падежом – шелковье возжей, ливень клинков. Они практически выходят из употребления уже в 4-й книге «Тихого Дона» и тем более в поздних произведениях.

В упадок творческих сил Шолохова, о котором постоянно говорит Ермолаев, как-то трудно верится. Ведь писателю в период создания 1-й книги «Поднятой целины» едва исполнилось 25 лет!

И уж, конечно, никакие «политические притеснения» не могли помешать ему рисовать природу и людей живо и образно. А чем объяснить исчезновение из всех последующих после «Тихого Дона» произведений богатейшего фольклорного материала – казачьих песен? В знаменитом романе приведены фрагменты 40 напевов и более десятка упомянуты. Причем большинство из них являются не «иллюстрациями для разнообразия», а логическими сюжетными звеньями. Вспомним знаменательную встречу Григория и Аксиньи ранним утром на берегу Дона. Свидетелей их неравнодушного разговора не было, однако некая мистическая связь с отъехавшими в лагеря казаками незримо образуется. В дороге покинувшие жен и зазнобушек добры молодцы поют соответствующую песню:

Эх ты, зоренька-зарница,
Рано на небе взошла...
Молодая – вот она бабенка,
Поздно по воду пошла...
А мальчишка, он догадался,
Стал коня свово седлать...
Оседлал коня гнедого –
Стал бабенку догонять...

Между прочим, в черновиках «Тихого Дона», обнаруженных Л. Колодным, эта песня, как и вся нынешняя глава V, была пристроена
«позади дыма» – когда сердечные дела Григория и Аксиньи уже достигли пика.

Не удивительно, что известный собиратель и исследователь песен донских казаков Александр Листопадов еще в 1938 году весьма сомневался в способности Шолохова создать «Тихий Дон» и был уверен в авторстве Крюкова. Вероятно, понимал: протяжные казачьи мелодии могли удачно вписаться в художественное полотно выйдя из самой души автора, а не из песенника, оказавшегося под рукой. В этом отношении у Крюкова перед Шолоховым огромная фора. И Ермолаев это знает, поскольку внимательно читал воспоминания другого эмигранта с Донщины – Дмитрия Воротынского. В 1931 году в журнале «Вольное казачество» этот мемуарист писал:

«... для Крюкова “дикие” степные мотивы были молитвой. С какой любовью он записывал песни. У него их было множество, но я не знаю ни судьбы этих записей, ни вообще судьбы всех его рукописей».

Редко в какой повести, рассказе, очерке Крюкова не встретишь казачью песню. В путевых заметках «На Тихом Дону» их целых семь, в «Казачке» и «Станичниках» – по пять. Песня звенит, смеется, страдает даже в произведениях, не связанных с родной Донщиной («Отрада», «Сеть мирская», «Мельком»). Она – голос сердца крюковских героев.

В отличие от советских и российских шолоховедов Герман Ермолаев обращается к проблеме плагиата корректно и без истерики. Его аргументы против некоторых версий А. Солженицина, И. Томашевской, Р. Медведева достаточно сильны. Сказывается глубокое знание истории и традиций Войска Донского, литературных и архивных материалов о Гражданской войне. Однако, он почему-то оставляет в стороне главное свое оружие – скрупулезное знание языка «Тихого Дона», которое блестяще демонстрировал в своей работе. Для сравнительного языковедения ему, наверное, не хватило столь же детального анализа поэтики Крюкова.

Но главную задачу, поставленную в книге, Ермолаев выполнил: читатель получил объективное исследование самого непохожего и
загадочного романа XX века. Одновременно он показал наиболее плодотворные пути разрешения дискуссии об авторстве «Тихого Дона».

 

––––––———––––––