А. Солженицын "Стремя "Тихого Дона"

В невыносимой плотности нашего движения, под гнетом потаенности и опасностей, когда большинство участников еще и работало на казенной службе, когда не яблоку, но подсолнечному семечку некуда было упасть, найти себе свободную выщербинку, - кажется, уже ничто постороннее не могло отвлечь наши силы и интерес. А нашлось такое. И нашлись для него и силы, и время.

Это было - авторство "Тихого Дона". Усумниться в нем вслух - десятилетиями была верная Пятьдесят Восьмая статья. После смерти Горького Шолохов числился Первым Писателем СССР, мало что член ЦК ВКП (б) - но живой образ ЦК, он как Голос Партии и Народа выступал на съездах партии и на Верховных Советах.

Элементы этой нашей новой работы сходились, сползались с разных сторон - непредумышленно, незаказанно, несвязанно. А попадя к нам, в межэлектродное узкое пространство - воспламенились.

Сама-то загадка - у нас на Юге кому не была известна? кого не занозила? В детстве я много слышал о том разговоров, все уверены были, что - не Шолохов писал. Методически никто не работал над тем. Но до всех в разное время доходили разного объема слухи.

Меня особенно задел из поздних: летом 1965 передали мне рассказ Петрова-Бирюка за ресторанным столом ЦДЛ: что году в 1932, когда он был председателем писательской ассоциации Азово-Черноморского края, к нему явился какой-то человек и заявил, что имеет полные доказательства: Шолохов не писал "Тихого Дона". Петров-Бирюк удивился: какое ж доказательство может быть таким неопровержимым? Незнакомец положил черновики „Тихого Дона", - которых Шолохов никогда не имел и не предъявлял, а вот они - лежали, и от другого почерка! Петров-Бирюк, что б он о Шолохове ни думал (а - боялся, тогда уже - его боялись), - позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там сказали: а пришли-ка к нам этого человека, с его бумагами.

И - тот человек, и те черновики исчезли навсегда.

И самый этот эпизод, даже через 30 лет, и незадолго до своей смерти, Бирюк лишь отпьяну открыл собутыльнику, и то озираясь.

Больно было: еще эта чисто-гулаговская гибель смелого человека наложилась на столь подозреваемый плагиат? А уж за несчастного заклятого истинного автора как обидно: как все обстоятельства в заговоре замкнулись против него на полвека! Хотелось той мести за них обоих, которая называется возмездием, которая есть историческая справедливость. Но кто найдет на нее сил!

Я не знал, что тем же летом 1965 в застоявшееся это болото еще бросили смелый булыжник один: в моем далеком Ростове-на-Дону напечатана статья Моложавенко о Ф.Д. Крюкове.

А Дон был не только детским моим воспоминанием, но и непременной темой будущего романа. Через „Донца" (Ю.А. Стефанова) он лился густо мне под мельничное колесо, Ю.А. все нес и нес, все исписывал, исписывал для меня простыни листов своим раскорячистым крупным почерком. Он же первый и рассказал мне о статье Моложавенко и немного рассказал о Крюкове - я о нем в жизни не слышал раньше.

А совсем в другом объеме жизни, самом незначительном, где распечатываются бандероли с подарочными книгами, пришла работа о Грибоедове с надписью от автора Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской. „Горе от ума" я очень любил, и исследование это оказалось интересным.

И еще по другой линии, в перебросчивых и напористых рассказах и письмах Кью, тоже стала Ирина Николаевна выплывать: то как ее подруга студенческих лет, то как и нынешняя ленинградская подруга (месяца на четыре зимних она приезжала в Ленинград, остальные в Крыму), и всегда - как женщина блистательного и жесткого ума, и литературовед даровитый, в цвет своему умершему знаменитому мужу, с которым вместе готовила академическое издание Пушкина.

Знакомство наше произошло, вероятно, в зиму на 1967, И.Н. было уже под 65. Я собирал материалы для „Архипелага", Ирина же Николаевна была свидетельница высылки татар из Крыма. И у нее в кабинете странноватого писательского дома в Чебоксарском переулке (близ Спаса-на-Крови) мы просидели часа три, в кабинете со множеством книг - не по стенам только, но серединными полками, как в библиотеке. Один вид корешков показывал тут устойчивую давнюю культуру. Я записывал о Крыме 1944 года, потом неожиданно раскулачивании в 1930, затем и деревенские новгородские истории 20-х годов (оказалось, девушкой из самого образованного круга И.Н. вышла замуж за простого новгородского мужика Медведева и хорошо-хорошо жила с ним, так что даже за вторым прославленным мужем не хотела упустить фамилии первого); затем - поразительные, но вовсе не чернящие сведения об аракчеевских поселениях (в каких местах и живала она). Проявился и суровый характер И.Н. Прозвучала и тоска по гражданской прямоте, которой лишено было все ее поколение. Потом знакомился я с ее дочерью-архитектором, и чего только мало было за весь визит - это литературных разговоров, и уж совсем ни слова о Шолохове, ни о донской теме.

Ум И.Н. действительно лился в речи, выступал из постаревших резковатых черт темноватого лица, - ум строгий, мужской. Она радушно меня принимала, и звала вот в этом ленинградском кабинете без нее работать, и в Гурзуф приезжать к ней работать (Крым она очень любила, написала и книгу о нем - „Таврида"); радушно, - а расположение не устанавливалось легко. Она была - твердый властный человек, и это оттесняло остальное.

Прошел год - прислала мне славную фотографию своей гурзуфской дачи на горе, и кипарисы вокруг. Фотография эта меня долго манила: кусочек свободного ласкового края, как я никогда не успеваю жить, - и там меня ждут, и там можно бы начать мое Повествование, к которому я продирался, продирался годами, вот-вот уже начну. Начинать - для этого и хорошо обновить все условия?

И в марте 1969 я поехал к И.Н. начинать "Красное Колесо". Это - ошибка была: начинать, да еще чрезмерно трудное, неподъемное, надо именно на старом привычном месте, чтобы никакие трудности не добавились, кроме самой работы, - а я понадеялся, наоборот, в новых условиях на новое настроение.. Привыкнуть я там не мог, ничего не сделал, в три дня и уехал. Еще стеснительно было для таких усидевшихся по своим берлогам своенравных медведей, как мы с И.Н., оказаться под одной крышей: она пыталась быть хозяйкой, я - через силу принимать гостеприимство, уставали мы быстро оба. Из работы не вышло ничего, из купаний ничего, холодно и далеко ходить, из блаженного отрешения ничего, и Крыма я смотреть не хотел ни минуты, рвался к работе, скорей и уехать. А все событие истинное случилось на ходу: встретились меж комнат на веранде и стоя поговорили несколько минут, но - о "Тихом Доне". Не я ей - она мне сказала о статье Моложавенко, и какой на нее ответ грозный бьет из Москвы. И, конечно, мы оба нисколько не сомневались, что не Шолохов написал „Тихий Дон". А я сказал - не ей первой, и не первый раз - то, что иногда говорил в литературных компаниях, надеясь кого-то надоумить, увлечь: доказать юридически, может быть, уже никому не удастся - поздно, потеряно, тем более открыть подлинного автора. Но что не Шолохов писал „Тихий Дон" - доступно доказать основательному литературоведу, и не очень много положив труда: только сравнить стиль, язык, все художественные приемы „Тихого Дона" и „Поднятой целины". (Что и „Поднятую" писал, может быть, не он? - этого уж я досягнуть не мог!) Сказал - не призвал, не настаивал (хотя надежда промелькнула), сказал - как не раз говорил (и всегда бесполезно: всем литературоведам нужно кормиться, а за такую работу не только не заплатят, а еще голову оттяпают). Мелькучий такой, без развития был разговор, не в начале и не в конце моего трехдневного житья.

Вскоре затем (не льщу себя, что - вследствие, потому что и в первых ее словах уже была задетость этой литературной тайной, а просто - доработалось к тому ее настроение), - решила И.Н. переступить через каторжную свою подчиненность второстепенным работам для заработка (не столько для себя, сколько для детей, уже взрослых), - и вскоре затем дала знать через Кью, что решила приступить к работе о "Тихом Доне". Спрашивала первое издание романа, его трудно найти, и кое-что по истории казачества, - ведь она нисколько не была знакома с донской темой, должна была теперь прочесть много книг, материалов по истории и Дона, и Гражданской войны, и донские диалекты, - но ей самой из библиотек спрашивать было ничего нельзя - обнаружение! С первого шага требовалась опять чертова конспирация. А часть книг - вообще из-за границы, из наших каналов.

И работа началась. И кого ж было просить снабжать теперь „Даму" (раз конспирация, так и кличка, ведь ни в письмах, ни по телефону между собой нельзя называть ее имя) всеми справками и книгами, если не Люшу Чуковскую опять? Ведь Люша всякий новый груз принимала, - и теперь вот еще одна ноша поверх, увесистая.

Казачья тема была Люше совсем чужда, но и для этой чуждой темы она бралась теперь делать всю внешнюю организацию, так же незаменимую Ирине Николаевне, как и мне, из-за невылазного образа нашей жизни. Навалилось так, что и для „Дамы" Люша выполняла теперь - то в Ленинград, то в Крым, не близко - всю снабдительную и информационную работу. Правда, это оказалось смягчено принадлежностью И.Н. к тому же литературному московско-ленинградскому кругу, где Люша выросла, да больше: И.Н. хорошо помнила ее покойного отца и саму ее девочкой, это сразу создало между ними сердечные отношения. Взялась Люша - с прилежностью, с находчивостью, с успехом. Без нее книга „Стремя" не появилась бы и такая, как вышла.

И тут же произошло скрытное чудо. Надо было начаться первому движению, надо было первому человеку решиться идти на Шолохова - и уже двигались и другие элементы на взрывное соединение. Подмога подоспела к нам через Мильевну с ее вечно легкой рукой. Дочь подруги ее детства, Наташа Кручинина („Натаня" назвали мы ее, многовато становилось среди нас Наташ), ленинградский терапевт, оказалась в доверии у своей пациентки Марии Акимовны Асеевой. И та открыла ей, что давно в преследовании от шолоховской банды, которая хочет у нее вырвать заветную тетрадочку: первые главы „Тихого Дона", написанные еще в начале 1917 года в Петербурге. Да откуда же?? кто?? А - Федор Дмитриевич Крюков, известный (?? - не нам) донской писатель. Он жил на квартире ее отца горняка Асеева в Петербурге, там оставил свои рукописи, архив, когда весной 1917 уезжал на Дон - временно, на короткие недели. Но никогда уже не вернулся, по развороту событий. Сходство тетрадки с появившимся в 20-е годы „Тихим Доном" обнаружил отец: "Но если я скажу - меня повесят". Теперь М.А. так доверилась Натане, что обещала ей по наследству передать эту тетрадку - но не сейчас, а когда умирать будет.

Это был конец 1969 года. Новость поразила наш узкий круг. Что делать? Оставаться безучастными? невозможно; ждать годы? - безумно - уж и так больше сорока лет висело это злодейство, да может и допугают Асееву и вырвут тетрадку? И - так ли? Своими глазами бы убедиться! И - что там еще за архив? И - от чьего имени просить? Называть ли меня? - облегчит это или отяжелит?

Самое правильное было бы - ехать просто мне. Но у меня - разгар работы над ,,Августом", качается на весах - сумею ли писать историю или не сумею? оторваться невозможно. Да я и навести могу за собою слежку. (Как раз были месяцы после исключения из СП и когда мне уезжать из страны намекали.)

Тогда надо было бы догадаться - послать человека донского (и был у нас Донец! - но он был крупен, заметен, говорлив, неосторожен, посылать его было никак). Вызвалась ехать Люша. Это была - ошибка. Но мы и Акимовну саму еще не представляли. Надеялась Люша, что марка Чуковских вызовет и достаточно доверия и недостаточно испуга. Может быть. (Как выяснилось, моей фамилии Акимовна почти и не знала в тот год, лишь позже прочла кое-что.)

Люша вернулась и безуспешно и безрадостно: женщина, де, - капризная, сложная, договориться с ней вряд ли возможно, хотя открытую часть крюковского архива готова была бы, кажется, передать на разборку, 50 лет это почти не разбиралось, ее тяготит. Решили мы снарядить вторую экспедицию: Диму Борисова. Вот с него-то, наверно, и надо было начинать. Он был хотя не донец, но сразу вызвал доверие Акимовны, даже пели они вместе русские песни, и склонил он ее - архив передать нам. Но само взятие - не одна минута, набиралось три здоровенных рюкзака, понадобилась еще третья экспедиция - Дима вместе с Андреем Тюриным. Привезли - не в собственность, а на разборку - весь оставшийся от Крюкова архив. А тетрадочку, мол, - потом... Мы уж и не настаивали, мы и так получали богатство большое. Это был - и главный, и, вероятно, единственный архив Крюкова. Позже того следовали у автора - три смятенных года и смерть в отступлении белых.

Имея большой опыт содержания архива своего деда, Люша предполагала, что и этому архиву даст лад. Но - лишь самая внешняя классификация оказалась ей под силу. Это был архив - совсем непохожий, не привычная литературная общественность и не привычные темы в нем: и имена, и места, и обстоятельства все неясные, да еще и при почерке не самом легком.

Но тут-то и вступил в работу - Донец! Уж он-то - как ждал всю жизнь этого архива, как жил для него. Накинулся. Как всегда, не зная досуга и воскресений, и себя не помня, - он за год сделал работу троих, до подробностей (еще многое выписывая себе), и представил нам полный обзор структуры и состава. (Все это требовало многих встреч и передач. Архив был сперва у Гали Тюриной, потом частью перевозился к Люше, помалу относился к Донцу и обратно, частью отступил потом к Ламаре (на бывшую „бериевскую" квартиру), - ведь мы и тут должны были скрываться по первому классу, и открытой конторы не было у нас никогда.)

По мере того как материалы открывались - все, что могло пригодиться Даме, надо было предлагать Даме (а она больше была в Крыму, не в Ленинграде, а наши материалы не для почты). А что-то надо было и мне - как собственно донская тема и свидетельство очевидца незаурядного. (А я - и принять уже не мог. Я так был полон напитанным, что потерял способность абсорбции. И интересно было в Крюкова вникнуть, и уже не помещалось никуда. Люше пришла счастливая мысль, сразу мною принятая: Крюкова - автор ли он „Тихого Дона", не автор, - взять к себе персонажем в роман - так он ярок, интересен, столько о нем доподлинного материала. Какой прототип приносит с собой столько написанного?! Я - взял, и правда: для сколького еще место нашлось! И как потяжливо: в донскую тему войти не собственной неопытностью, но - через исстрадавшегося дончака.)

Ирина Николаевна получала свежие донские материалы - и гипотеза у нее вырабатывалась. В зимний приезд, наверное в начале 1971, она привезла с собой три странички (напечатанные как „Предполагаемый план книги"), где содержались все главные гипотезы: и что Шолохов не просто взял чужое, но - испортил: переставил, изрезал, скрыл; и что истинный автор - Крюков.

Да, в этом романе - и нет единой конструкции, соразмерных пропорций, это сразу видно. Вполне можно поверить, что управлялся не один хозяин.

У И.Н. даже и по главам намечалось отслоение текста истинного автора. И даже взята была задача: кончить работу воссозданием изначального текста романа!

Могучая была хватка! Исследовательница уже вначале захватывала шире, чем ждали мы. Да только здоровья, возраста и времени досужного не оставалось у нее: опять надо было зарабатывать и зарабатывать. А мы - сами сидели без советских денег, от валютных же переводов от подставных лиц с Запада И.Н. отказалась, и мы не сумели в 1972-73 годах освободить ее от материальных забот. А то бы, может быть, далеко шагнула бы ее книга.

Поначалу вывод, что автор „Тихого Дона" - мягкий Крюков, разочаровывал. Ожидалась какая-та скальная трагическая фигура. Но исследовательница была уверена. И я, постепенно знакомясь со всем, что Крюков напечатал и что заготовил, стал соглашаться. Места отдельные рассыпаны у Крюкова во многих рассказах почти гениальные. Только разводнены пустоватыми, а то и слащавыми соединениями. (Но слащавость в пейзажах и в самом „Тихом Доне" осталась.) Когда ж я некоторые лучшие крюковские места стянул в главу „Из записок Федора Ковынева" - получилось ослепительно, глаз не выдерживает.

Я стал допускать, что в вихревые горькие годы казачества (а свои - последние годы) писатель мог сгуститься, огоркнуть, подняться выше себя прежнего.

А может быть это - и не он, а еще не известный нам.

Из разработанного архива, по желанью Марьи Акимовны, наименее ценную часть мы сдали (подставив бойкую Мильевну) в Ленинскую библиотеку и полученные 500 рублей переслали Акимовне. Эта сдача была промах наш: и - мало нам дали, неловко перед Акимовной, и - раскрыли мы след, что где-то около нас занимаются Крюковым. Но: давили нас объемы и вес, держать-то было трудно, негде.

В июне 1971 я был в Ленинграде и пришел к М.А. Встреча у нас была хорошая. Акимовна оказалась женщиной твердой, по-настоящему несгибчивой перед большевиками, не простившей им ничего, и ни болезни, ни семейные беды (бросал ее муж) не ослабили ее волю. Она действительно хотела правды о Доне, и правды о Крюкове. Пили у нее донское вино, ели донской обед, - мне казалось, она и в мою надежность поверила. А я - поверил в ее тетрадку, что есть она. Только оставалось - привезти ее из-за города, из Царского Села, „от той старухи, которая держит" (потому что к самой М.А., как слушка когда-то не удержала, являются, де, от Шолохова то с угрозами, то с подкупом). Обещала - достать к моему отъезду.

Однако не достала. („Старуха не дает".) Пожалел я. И опять засомневался: может, нет тетрадки? Но зачем тогда так морочить? Не похоже.

Еще одной женщине, Фаине Терентьевой, знакомой по амбулатории, - не равноопасяива была М.А. в доверенностях! - она даже рассказала, как уже хотела мне отдать тетрадочку, да побоялась: ведь я - под ударом, ведь за мной следят, отнимут тетрадку. Роковая ошибка! - хотя и взвесить ей трудно: где опасней? где безопасней, правда? Роковая, потому что мы бы дали фотокопии в публикацию вместе с образцами крюковского почерка, и если бы наброски реально походили б на начало „Тихого Дона", - Шолохов был бы срезан начисто, и Крюков восстановлен твердо. А теперь М.А. осталась зажата со своей тетрадкой и рада б ее кому протянуть, - поздно: понимая вес доказательства, могучее Учреждение сменило соседей М.А. по коммунальной квартире (точно как с Кью!), поселило своих, и теперь, по сути, Акимовна - в тюрьме, каждый шаг ее под контролем. - Это закончание истории я узнал от Фаины Терентьевой в июле 1975 года в Торонто, куда она эмигрировала и написала мне: давала мне М.А. тетрадку, я побоялась взять, как теперь вызволить?..

Никак. Только если М.А. не сойдет с ума в осаде, сумеет выстоять еще годы и годы. (Теперь умерла и Марья Акимовна. Не знаю: унесла ли с собой тайну или и не было ее. (Примеч. 1986)

Ну что ж, не получили тетрадки - ждали самого исследования. Однако оно шло медленно: завалена была И.Н. скучной утомительной, но кормящей договорной работой. При проезде Москвы она видалась со мной и с Люшей, давала мне читать наброски глав, Люша (или Кью в Ленинграде) перепечатывали их с трудного почерка, со множества вставок, - чужому ведь и дать нельзя.

Последний раз мы виделись с И.Н. в марте 1972 - в Ленинграде, снова в том кабинете, где познакомились и где она предлагала мне работать. (Теперь так сгустились времена - отяготительно было, что я в дверях натолкнулся на какую-то писательскую соседку, могла узнать, могло поплыть - что мы связаны. Плохо.) Болезнь резче проступила в чертах И.Н., но держалась она несокрушимо, крепко, по-мужски, как всегда. Сама начала такой монолог: что она будет отвечать, если вот придут и найдут, чем она занимается. (Я-то и забыл о такой проблеме, все черты давно переступив, а ведь каждому достается когда-то первую переступить - и как трудно.) Готовилась она теперь отвечать - непреклонно и в себе уверенно. Не подписывала она петиций, ни с кем не встречалась, - в одинокой замкнутости проходила свой путь к подвигу.

Незадолго до всей развязки все та же Мильевна подбросила нам еще поленца в огонь. Настояла, чтоб я встретился у нее со старым казаком, хоть и большевиком, но также и бывшим зэком, - он хочет мне дать важные материалы о Филиппе Миронове, командарме 2-й Конной, у кого был комиссаром полка. Я пришел. Оказалось, недоразумение: С.П. Стариков собрал (в доверии у властей, из закрытых архивов) много вопиющих материалов - не только о своем любимом Миронове, кого загубил Троцкий, но и об истреблении казачества большевиками в Гражданскую войну. Хотел же он увековечить Миронова отдельной книгой, да написать ее сам не мог. И вот теперь предлагал мне без смеха: работать у него „негром": обработать материалы, написать книгу, он ее подпишет, издаст, а из гонорара со мной расплатится. Я сказал: отдайте мне материал - и Миронов войдет в общую картину эпохи, все постепенно. Нет. Так бы недоразумением и кончилось. Но уже расставаясь, поговорили о смежном, и оказалось: Миронов - одностаничник и лучший друг Крюкова в юности, и сам Стариков из той же станицы Усть-Медведицкой, и не только не сомневается, что Шолохов украл „Тихий Дон" у Крюкова (Шолохова в 15 лет он видел в Вешенской совсем тупым неразвитым мальчишкой), но даже больше знает: кто „дописывал" „Тихий Дон" и писал "Поднятую целину", - опять-таки не Шолохов, но тесть его Петр Громославский, в прошлом станичный атаман (а еще перед тем, кажется, дьякон, снявший сан), но еще и литератор; он был у белых, оттого всю жизнь потом затаясь; он был близок к Крюкову, отступал вместе с ним на Кубань, там и похоронил его, завладел рукописью, ее-то, мол, и дал Мишке в приданое вместе со своей перестаркой-дочерью Марией (жениху было, говорил, 19 лет, невесте - 25). А после смерти Громославского уже никак не писал и Шолохов. (Громославский еще жив был в 50-е годы /Солженицын ошибается, П. Я. Громославский умер в 1939 году; Солженицын не знал, что "писателем" была и его дочь, жена неграмотного Шолохова Мария Шолохова-Громославская. - Примеч. Публ./, тогда-то и появилась 2-я книга „Поднятой целины", а после смерти Громославского за 20 лет Шолохов не выдал уже ни строчки. Я указывал на это в статье о „Поднятой целине" („По донскому разбору", Вестник РХД, № 141, 1984), где заодно ответил и на смехотворный компьютерный анализ норвежского слависта Гейра Йетсо и его коллег, пытавшихся доказать авторство Шолохова. (Примеч. 1986)

Переговоры мои со Стариковым вспыхнули еще раз в последние месяцы, в грозную для нас осень 1973. Сообщила Мильевна: Стариков умирает, хочет мне все отдать, просит приехать скорей. Я приехал. Нет, от сердечного припадка оправясь, он не слишком готовился к смерти, но возобновил со мной те же занудные переговоры. Я - о своем: дайте мне использовать мироновские материалы в большой эпопее. Он, уже предупрежден и насторожен: вы, говорят, советскую историю извращаете. (Это - Рой Медведев и его коммунистическая компания: ведь старик-то в прошлом большевик! Почти тут же вослед он отдаст все материалы Рою, так и возникнет книга того о Доне, о котором Рой за прежнюю жизнь, может быть, и пяти минут не думал.) Все же согласился Стариков дать мне кое-что на короткое время взаймы. Куй железо, пока горячо! Надо - хватать, а кому брать? Много ли рук у нас? Аля - с тремя младенцами на руках. Все та же Люша опять, едва оправясь, не до конца, от своего сотрясенья при автомобильной аварии. Она поехала к Старикову, с важным видом отбирала материалы, не давая ясно понять, что нас интересует, он ей дал на короткий срок, потом позвонил, еще укоротил, - пришлось сперва на диктофон, двойная работа, - уж Люша гнала, гнала, выпечатывала (ксерокопия ведь у нас недоступна!). Материал был, действительно, сногсшибательный. Но и Стариков на пятки наседал: спохватился и требовал - вернуть, вернуть! (А когда уже выслали меня - приходил к Але и настаивал взятые выписки тоже ему вернуть: откроются на границе, а кто брал из тайных архивов? - Стариков.) В общем, на историю поработал Сергей Павлович, молодец!

В ту осень сгрудилось все: провал "Архипелага" - и встречный бой - и смерть Кью - и тревога, что Кью могла открыть всю линию „Тихого Дона" (Ирину Николаевну она видела в Гурзуфе, последняя из нас, - да ведь как! Таскала к И.Н. и того ,,поэта Гудякова", прилипшего к ней в Крыму, и это могло стать роковой наводкой.)

Ирина Николаевна, тем летом только что прошедшая свое 70-летие вместе с дочерью и сыном, в начале сентября после их отъезда одна в Гурзуфе - услышала по западному радио о провале „Архипелага" и смерти Е.Д., и стался у нее инфаркт. (Мы не знали.) Но, при железном ее характере, вывод она сделала: не прятать рукописей и не прекращать работу, но напротив: собрать силы и доканчивать! С несравненной волей своей именно сейчас, когда она лежала пластом, когда для нее был труд - протянуть руку за книгой, - теперь-то она и работала, и наверстывала в тайном труде. На сентябрь звала к себе в гости Люшу - значит, усиленно помогать. Но Люша едва держалась на ногах сама после аварии. Так еще и эта катастрофа помешала окончанию „Стремени".

Именно и опасаясь, что Кью на допросах рассказала о работе И.Н. и ту захватят над рукописями, Люша теперь попросила Екатерину Васильевну Заболоцкую, 60-летнюю вдову поэта, которая хорошо знала И.Н., - ехать к ней, помочь, увезти бумаги из дому. Е.В., покинув четырех внуков, с решимостью тотчас полетела в Крым. Она и застала Ирину Николаевну после инфаркта, но не прекращающую работу, - и осталась при ней, ухаживать. И прожила там месяц, пока нужды внуков не вызвали ее вернуться в Москву. Она привезла долю работы И.Н.

Дочь И.Н. из Ленинграда наняла в Гурзуфе к матери приходящую медсестру. Был, разумеется, и постоянный врач. И.Н. по телефону тревожилась, цела ли ее ленинградская квартира (... нет ли обыска?).

И тут - известие о смерти Ирины Николаевны. Е.В. Заболоцкая сама предложила: снова лететь в Гурзуф, спасать остатки рукописей, которые она просила врача взять к себе в случае смерти И.Н. В той тревожной обстановке, для безопасности, надо было ехать вдвоем. С кем же? Спутницей для Заболоцкой взялась быть всегда подвижная Н.И. Столярова. (Предстояла неизбежная ночевка в Симферополе, а в такое время невозможно было им регистрироваться в гостинице, да в гостиницах и мест нет, вот еще постоянное осложнение конспирации под коммунизмом. Я вспомнил дом в Симферополе, где мы с Николаем Ивановичем когда-то жгли „Круг первый", написал записку наудачу. Переночевать пустили, хотя изумились, строго записали их фамилии, потом говорили Николаю Ивановичу; но так и не узнали Зубовы - кто ездил, зачем; хлестнул к ним от меня 20-летний дальний хвост тайных затей, когда-то начинаемых сообща.) А съездили - зря: врач ничего им не передал, а неясно говорил, что был поджог сарая близ дачи И.Н., и вообще есть вещи, о которых он не может рассказать. Обстоятельства смерти И.Н. остались загадочны для нас. Так и не уверены мы, что имеем все написанные фрагменты ее работы.

Итак, что получили прежде - только то и пошло в пополнение книги. Совсем немного. За два года мало исполнилось из первоначального четкого смелого плана И.Н. Если бы Люша была здорова и поехала бы в сентябре - может быть, успели бы еще главы две вытянуть из неразборных черновиков. Нет, заколдован был клад „Тихого Дона". (В 1988-89 в израильском журнале „22" (№№ 60 и 63) опубликовано исследование Зеева Бар-Селла "Тихий Дон" против Шолохова", очень убедительный текстологический анализ, - то самое, что и ожидалось давно. (Примеч. 1990)

Так налегла на нас - трудным долгом - вся эта боковая донская линия, что и последние месяцы, сами перед петлей, мы все дотягивали и дотягивали ее. То привезли к нам из Риги хорошие фотокопии всего первейшего издания „Тихого Дона", которое в последующие годы полномочные редакторы сильно исчеркали, в 10 перьев (даже, говорят, и Сталин правил сам; на издании 1948 г. замечание: „под наблюдением редактора Чурова Г.С."; говорят, будто это и есть Сталин). То - дорабатывал я свое предисловие к „Стремени", уж в самые последние дни перед высылкой, в Переделкине. То - компановал страничку публикации из разных обрывчатых записей И.Н. (Из Дона и из „Дамы" составил я для исследователя эту букву Д* - Ирина Николаевна выбирала псевдоним из моего списка донских фамилий, но так и не выбрала.) (** Мы, в интересах детей И.Н., должны были еще 15 лет скрывать имя автора, давая повод насмешкам, что я этого Д* сам придумал.

А в 1989 из письма д-ра филологических наук В.И. Баранова в "Книжное обозрение" я узнал: когда в 1974 вышла книга ,,Стремя "Тихого Дона"" - в СССР готовили громкий ответ. Сперва поручили К. Симонову дать интервью журналу "Штерн" (ФРГ), он это выполнил. Затем ждали: когда на Западе на него обратят внимание - тут и дать залп статьями в "Лит. Газете", „Вопросах Литературы" и „Известиях". И статьи были написаны - но... но на Западе симоновское интервью прошло без отклика. Приготовленные статьи все же напечатали - но как бы к 70-летию Шолохова, так и не коснувшись книги Д*. А ныне так пишут в советской прессе, что будто именно книга Д* сбила Шолохова и не дала ему кончить уже 30 лет длимый роман "Они сражались за родину" - да так, что и ни строчки к начатой в войну книге не прибавилось. (Примеч. 1990)

Настойчивое чувство вошло в мою душу, что надо полностью отделить архив Крюкова, для сохранности его, и все, что касается „Тихого Дона", - ото всего моего имущества. И за 10 дней до высылки - пожалуй, последний визит, какой я сделал на родине, - была поездка к Елене Всеволодовне Вертограде ко и, за Крестьянскую заставу, где собрала она несколько молодых, и надо было решить, кто возьмет архив „Тихого Дона". Взялись Георгий Павлович и Тоня Гикало. И сразу вослед, за несколько дней, Саша Горлов, к тому времени уже изгнанный со всех работ, перебросил им архив Крюкова. Как раз успели! Арестованный, я знал, что этот архив - спасен.

В Москве у Ильи Обыденного служили панихиду по Ирине Николаевне. Мне - никак нельзя было появиться, Люша же с Зоей Томашевской открыто как бы дружила - и пошла. Но раньше того, от последней поездки к И.Н., передала она такую мечту: хотела И.Н., чтобы когда-нибудь кто-нибудь отслужил по ней панихиду в женевской Церкви Воздвижения, где когда-то ее крестили. Да кому ж поручить? Кто это когда попадет в Женеву? А сам же я - и попал, вскоре...

Мы с Алей приехали в Женеву в октябре 1974, - правда, в вечер буднего дня, не должно было службы быть ни в этот день, ни в следующий, никакого праздника. Но пошли под дождем наудачу - к дверям прикоснуться. А за дверьми-то - поют. Мы вошли. Оказалось: завтра - отдание Воздвижения, именно здесь отмечается в связи с престолом!

Наутро после обедни архиепископ Антоний Женевский служил панихиду по нашей просьбе. Я написал: Ирина, Федор...

Каменная, приглядная, лепая церковь. Осеннее солнце просветило в окнах. Относило ладанный дым. Маленький хор пел так уверенно, так ретиво, это „со святыми упокой" - душу рвало из груди, я слез не мог удержать. Повторялись, повторялись имена их соединенно - возносил о них архиепископ, возносил хор. Сплелись их судьбы - злосчастного донского автора и его петербургской заступницы - над убийствами, над обманами, над всем угнетением нашего века.

Пошли им. Господи, рассудливой правды. Отвали давящий камень от их сердец.