МЕНЮ:
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ:
ОПРОС:
Читали ли Вы новую книгу "Обвал"?

Да, уже прочитал
Недавно купил
Не могу найти её в магазинах
Не знаю, что это за книга

П.С. Поляков. Смерть Тихого Дона. Часть I

Содержание








Часть I


О чем пели рабы, возводящие пирамиду Хеопса? Что пели и, пели ли вообще, несчастные кули, строившие Китайскую Стену? О чем, кроме горсточки риса, мечтали они, во что верили, на что надеялись, как обращались к своему Богу, о чем просили Его, упав на землю в изнеможении?

Страшен, непосилен был труд их, безнадежно глядели они в равнодушное небо... И шли, и шли, и шли. И несли тяжес­ти, и складывали их так, как велели им их надсмотрщики, видимо, ничто не приходило им в голову, кроме мысли о еде и отдыхе. Они и умирали молча, зная, что на место каждого умершего сразу же будет пригнан новый, даже я, который никого не будет интересовать.

Прошли века. Изменилось лицо земли и труд, и люди. И многое стало иным, лучшим. Но многое, очень многое оста­лось по духу своему таким же, каким было оно при стройке пирамид.

И если попал ты в машину, перемалывающую людей, в наше, ах - столь богатое вождями и социальными идеями время, то кончишь немногим лучше тех, кто таскал дьяволь­ски тяжелые камни на самую вершину пирамиды.

Всё это инстинктивно чувствовал Семен, безрадостно не то напевая, не то постанывая старинную казачью песню.

Через всю длину огромного помещения пролегла на высо­те человеческого роста бесконечная лента, по которой неус­танно бежит уголь в широкие пасти бункеров. Когда заглядывает после полудня солнце на эту ленту, падает тогда ее тень на противоположную стену и, будто в кинематографе, бежит по ней живым, мутно мерцающим отражением.

И кажется Семену, уже много лет вынужденному, как феллах, как кули, молча и безропотно работать кочегаром, что вовсе это не тени угольных горок, а высокие холмы с выстроенными на них городами. Стены, колокольни, зубча­тые башни, храмы и капища, купола и крыши домов быстро пробегают мимо и исчезают там, где, сгибаясь на вале, выб­расывает лента свой черный груз. И бегут, и текут снова и снова в фантастическом, миражевом рисунке.

Сколько таких городов повидал Семен в своих скитаниях, в скольких жил и сколько их оставил, уже и не сосчитать. Часто казалось ему, что нашлось, наконец, надежное приста­нище, часто влюблялся в какой-то из городов, но неумоли­мые обстоятельства вынуждали покидать и эти города. И всё холодней и холодней глядели на него чужие окна...

Бегущая лента вызывает в нем томительные воспомина­ния о всех них, но чаще всего, отчетливо и ярко, о хуторе Пономарёв, в котором родился он в семье казачьего офицера.

Пра-пра-пра-прадед его Яков Пономарев, служа под ко­мандой генералиссимуса Суворова в «Итальянском походе», прошел от Вероны на Милан и Турин, и сам видал и участво­вал со станишниками своими в бою в ущельях реки Рейсы при взятии Чертова Моста. Был за это награжден чином сотника и в составе группы особо отличившихся казачьих офицеров был отправлен в город Санкт-Петербург, где и удостоился приема у императрицы Екатерины. Обласкала их раздобревшая ца­рица. Умела она и весело поболтать, и очаровательно улыбнуться, и такое слово сказать смущенному степняку, что на всю жизнь запомнил он и лицо ее, и звонкий смех, и улыб­ку, показавшуюся ему ангельской.

Подивилась немудреным словам его матушка царица, срав­нив их с пышной реляцией о его подвиге, в результате кото­рого казаками взят был неприступный Чертов Мост и тем выиграна кампания Италийская.

Вот такими словами, как на духу, рассказал сотник Поно­марев, до конца дней своих никак понять не мог: за что же пожаловала царица его в есаулы, дала ему звание дворянское и десять тысяч десятин земли в юрту станицы Островской.

Вернулся на Дон Яков Пономарев и в первый же день по возвращении в полной парадной форме пошел на могилу деда, подарившего ему шашку со словами: «Смотри, внучек, не осрами Войску Донскуя!», и живым его не дождавшегося.

Крепко чесал затылок отец Якова Пономарева, есаула, урядник Егор Пономарев, прикидывая, как же это так нач­нут они теперь оба хозяйничать на десяти тысячах десятин земли с тем инвентарем, с которым едва управлялся он на станишном своем наделе. И как же это теперь пойдет за плу­гом с быками сын его Яков, когда вышел он в чины и стал дворянином Империи Российской?

А на полученных в дар землях, по которым еще со дня их сотворения плуг не хаживал, выли холодными зимними но­чами волки, сновали бесчисленные лисицы, и хоть сто верст скачи - живой души не встретишь. Туговато пришлось но­вым дворянам, да помогло Войско: обстроились, поставили на речке Ольховке хутор, развели овец, ушли по уши в хозяй­ство; одни умирали, другие родились и слали, непрерывно слали сынов своих в полки казачьи на границы Российские, в бесчисленные войны против врагов и супостатов.

В те же далекие времена прославился и другой прапрадед - Семенов Гавриил, налетевший в городе Саранске на взбунто­вавшихся горожан, пошедших на зов Пугачева, и успевший вовремя потушить зажженный со всех четырех сторон боль­шой сарай, в котором затворили они взятых ими в плен вер­ных царице офицеров и их семейства. Сотни мужчин, жен­щин и детей спас он от смерти в пламени, и носили с тех пор они двойную фамилию - Пономарев-Саранский.

Немногим отличались тогда казачьи мелкие дворяне от рядового казачества. Только и было разницы, что позднее могли они учить сыновей своих в корпусах кадетских, что выходили те в номерные полки не рядовыми, а офицерами, и служили там вместе со своими одногодками-казачатами, с которыми в детстве ловили они в станицах рыбу, гоняли ко­ней на попас, джигитовали на церковных праздниках и, по­пав в армию, оставались и там станишниками и друзьями. Беспрекословно слушались казаки офицеров своих на служ­бе, в строю, а вне службы, на биваке, у костров, по зимним квартирам, балагурили с ними так же, как смеялись и шути­ли на улицах и по садам своих хуторов и станиц. Не зазна­вался казак, став офицером, а по старому обычаю становился лишь старшим в братстве столетних традиций и обычаев.

С годами разрослась семья Пономаревых; на донской трехверстке-карте обозначались их хутора большим черным кру­жочком, и имели они теперь, кроме старого прадедовского дома, еще пять поместий, лежавших вдоль речки Ольховки.

Совсем еще Семен был малым, не знал, что, отвоевав на русско-японской войне, вернулся отец его домой, составил, было, планы новых построек, но со всеми остальными взрос­лыми ставшей совсем большой семьи должен был снова от­правиться в полк. Не знал еще тогда Семен, что это за «бес­порядки», начавшиеся тогда по всей России, не знал он, что закипала это революция, которая позднее лишит его родины, его Тихого Дона. Не знал, что решили, наконец, русские крестьяне стать хозяевами той земли, на которой сотнями лет жили они рабами, а вместе с ней прибрать к рукам и Земли Казачьи.

Семьи ушедших в полки офицеров собрались на прапраде­довском Старом Хуторе, у бабушки, где и жили, ожидая ушед­ших на службу...

Как-то ночью приснился ему сон, страшный сон, будто бросается на него их самый большой петух и норовит клю­нуть его прямо в глаз и неестественно высоко в воздухе трепетал красный его гребешок.

Тогда он еще не знал, что мужики села Клиновки, собрав­шись на мирском сходе, порешили сжечь имения Пономаре­вых, а с ними и всех в них живущих. Глубокой ночью всем селом подошли они лесистым берегом речки к Старому Хуто­ру. Те из них, что раньше у Пономаревых работали, прима­нили и передушили охранявших хутор собак, а остальные, обложив постройки соломой, подожгли их вместе с теми, кто в них спал.

Совсем еще Семен был маленьким. Испугавшись страш­ного петуха, криком своим разбудил бабушку Наталию Ива­новну, и ослепил его наяву сквозь щели в ставнях огонь горевшей за деревянной стеной дома соломы.

Одному из клиновцев, бывшему работнику у Пономаре­вых, удалось от односельчан скрыться. Три версты пробежал он босиком по лесу в казачий хутор Разуваев и всполошил там стариков-казаков. Охлюпкой прискакали они к горевше­му хутору, все жители его были спасены, но построек отсто­ять не удалось. Всё тогда погорело у Пономаревых. И пра-пра-прадедовский дом есаула Якова Пономарева. А когда яви­лись домой вызванные из полков телеграммами отцы семейств, то нашли они жен своих и детей у разуваевских казаков на квартирах, а на месте хуторов лишь золу, головешки, да ста­рое родовое кладбище. Не знал тогда Семен, что позднее, на суде, разводили, недоумевая руками их поджигатели, ничего не понимая из того, что происходит. Истово крестились на висевшую в углу икону Николая Угодника и говорили с под­купающей искренностью:

- Никак мы не виноваты. А пожечь поместья, верно, всем миром сговорились, потому время такое подошло, чтобы по­мещичьи земли нашими стали. Грех на душу для пользы народной брали.

Снова отстроились Пономаревы.

И так же, как при Якове, как при Гавриле, так же и теперь, при старейшем в роде Алексее Михайловиче, носив­шем бакенбарды и расчесывавшем надвое свою аккуратную короткую бородку, шумела вода на речных перекатах, всё так же пахла акация и сирень в садах, так же яблони, груши с вишнями, и так же дружно заливались соловьи, заглушая вечерние концерты лягушек.

Безудержно катились годы. Родились, вырастали, учились военному делу и шли служить царь-отечеству Пономаревы. И если не погибали в боях где-то в Турции или Японии, то окончательно возвращались домой, уйдя в отставку с чином не старше войскового старшины или полковника, получали пенсию, сеяли пшеницу, рожь, ячмень, подсолнухи и люцер­ну, разводили бахчи и огороды, овец и скот и добрых донс­ких лошадок, охотились, рыбалили и доживали свой век до глубокой старости. А когда призывал их Господь к Себе, то тесно ложились они друг возле друга на плетнем огорожен­ном старинном кладбище с добротными, по сто лет стоявши­ми дубовыми староверческими крестами.

Лежали там и Яков Пономарев с супругой своей Маланьей Исаевной, и все внуки их и правнуки, кого сподобил Гос­подь помереть на Тихом Дону, а не на чужой сторонке. И когда регулярно, каждое воскресенье, отправлялась бабушка Наталия Ивановна в церковь слободы Ольховки, населенной украинцами и лежавшей за девять верст в соседней Саратовской губернии, то подавала она с просвитками и два длинных списка. За здравие живущих и за упокой тех, кто лежал на Старом Хуторе, или, как один из дедов, Степан, - под Силистрией в Болгарии, другой, Ефим - где-то под никому не изве­стным Браунау, а третий, Евграф, в Монпарнси под Пари­жем. Не вернулись они на Тихий Дон, но поминали их неиз­менно, и ставили, и ставили свечки перед святыми иконами, веря, что видят души их огоньки эти и легче им там просить Господа за живущих.

Великим любителем рыбной ловли был Алексей Михайло­вич. Заразил он своей любовью и сына своего Сергея Алексе­евича, и перешла эта любовь на внука его Семена. И зимой и летом хранили они в порядке свои рыбные снасти и снабжа­ли они, трое, и собственный стол, и кухни сородичей сазана­ми, щуками, лещами, сомами, окунями, линями, налимами, уже не говоря о раках, красноперках, плотве.

Отец Семена, Сергей Алексеевич, есаул в отставке, жил на хуторе после плохо залеченного ранения, полученного им на реке Ялу в Японской кампании, а с ним и неизлечимую тогда болезнь, для Семена особенно мудрено звавшуюся «остомиэлитис».

В те немногие месяцы, когда позволяла ему болезнь, не­устанно ходил он с двухстволкой на перепелов и куропаток. Пробовал, было, взять с собой и сына на зайцев, да когда услыхал тот страшный, детский, крик подстреленного зай­ца, зажал уши руками, плача, бросился домой, проплакал целый день и лишь к вечеру успокоился. Долго вечером про­сидели над ним мать и бабушка, наведывались и отец с де­дом, крутили головами и, уйдя в столовую на рюмочку горькой, вынесли единодушное решение:

- Вряд из Семена хороший казак будет.

Зато на рыбальство ходил он с отцом и дедушкой очень охотно. Плотно закутанный башлыком, в шубе и валенках, с перчатками и рукавицами, должен он был следить за камышинками, торчавшими из горок льда от вырубленных глубоких лун. Поперек каждой лунки лежала дощечка с намотанным на ней шнуром. Часть этого шнура разматы­валась, перебрасывалась через расщеп в камышинке и опус­калась в воду. А на конце этого шнурка, на большом в форме якоря крючке, насаживался живец - маленькая жи­вая рыбешка. Заранее наловленные живцы хранились тут же, в ведерке, и задачей их было, крутясь на крючке, пронизывавшем их спину, приманить - к себе щуку и быть ею проглоченными.

Примостившись под крутым берегом в затишке, сидя на нарезанном камыше, курили отец и дед папиросы, набитые табаком «Султан-Флор», вился табачный дымок над глубоко промерзшей речкой, давил мороз и резал глаза яркий свет голубевшего под солнцем снега.

Когда щука «брала», то обламывал шнурок камышинку, и нужно было, быстро схватив дощечку, чтобы, упаси Бог, не утянула ее щука под лед или не порвала шнурка, «подсечь» попавшуюся рыбину, потом, то попуская, то притягивая к себе, «выводить» ее и уморить и, никак не торопясь, подвес­ти ее, совершенно выбившуюся из сил, к отверстию лунки. Тут и брали ее, матушку, либо сачком, либо голыми руками под жабры. Здорово подсекал дедушка, хорошо вываживал отец, а за последнюю зиму и Семен здорово наловчился. До­вольные, скрипя валенками по глубокому снегу, возвращались промерзшие рыбаки домой. Впереди шел отец, затем шагал в его следы дед, затем Семен, совершенно не замечавший, что под слезшим на бок малахаем давно побелело замерзшее левое ухо.

Рыбу приносили домой, с довольным видом выслушивали восторженные восклицания стряпухи и торжественные заве­рения Ваньки-Козла, работника, жившего у них с детских лет и ставшего на службе почти членом семьи, что таких громадных щук он на веку своем сроду не видывал, с трудом стягивались валенки и полушубки, дед и отец отправлялись в столовую, а уже у порога поджидавшая рыболовов бабушка хватала Семена за руку, тащила его снова во двор и принима­лась растирать снегом замерзшее ухо. Вернувшись в кухню, попадал он в руки стряпухи и няньки Федосьи, не только немедленно же смазывавшей это ухо лампадным маслом, но и читавшей при этом молитву Пантелеймону-целителю, га­рантировавшую, что всё теперь, как рукой снимет. Наконец-то, мог и он появиться в столовой. Там за большим круглым столом давно уже сидели отец и дедушка. До обеда было еще далеко. В таких случаях обращался обыкновенно дедушка к снохе:

- Гм, а что, Наташа, не сочинишь ли ты нам вот с сынком моим и внучком чего-нибудь душеспасительного?

Мать уходила в кухню. Было слышно, как начинали хло­пать двери, и не больше как через две-три минуты, метя полы юбками, появлялись то Грунька, то Дунька, то Мотька, девки, находившиеся «в услужении», и заставлялся стол та­релками и подносами с балыком, колбасой, икрой паюсной и зернистой, маринованными грибками, холодной индюшати­ной. Наконец, и мама снова появлялась с графинчиком водки в руках. Семену же приносили рюмку вишневой наливки, разбавленной сиропом. Первый тост поднимал дедушка:

- Господи, благослови. С хорошим уловом вас!

Семен выпивает и закусывает вместе со взрослыми. По­морщившись после глотка вишневки совершенно так же, как делали это, выпив водки, взрослые, закусывал и он только после второго глотка. Так полагается. После первого не заку­сывают!

Широко улыбается дедушка:

- Так-так... правильно, внучек, мимо рта не проноси. А что опять ухо отморозил, не беда. До свадьбы заживет.

Смеется дедушка заливчатым, добрым старческим смехом, за который так он его любит. С ним и отцом сложились у него такие отношения, которые иначе как дружескими ни­как назвать нельзя. Ни крикнуть, ни, упаси Бог, ударить ребенка ни отец, ни дед никак себе не позволяли.
Страница 1 из 20 | Следующая страница
ПОИСК:

АВТОРИЗАЦИЯ:
ПОСЛЕДНИЕ ФАЙЛЫ:
ТЕГИ:
ДРУЗЬЯ:
Графика фонда

МГУ о Ф.Д.Крюкове

Фонд писателя Крюкова в социальных сетях
Этот домен продается здесь: telderi.ru, и еще много других